Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля - читать онлайн книгу. Автор: Агнета Плейель cтр.№ 16

Никто не успел ничего понять. Мои родители стали свидетелями собственного краха. Мир изменился и наполнился новым светом, не оставившим в нем ни единого темного уголка, ни легчайшей тени.

А я все еще за что-то цеплялась, сама не зная за что, сопротивлялась собственному отчаянию, безумию, болезни. Ничего у меня не получалось, мне удавалось разве что сохранять хорошую мину при плохой игре. Но и это давалось ценой такого напряжения, что ни на что другое сил просто не оставалось.

Я стала дистанционно управляемой. Я смотрела на себя со стороны, но в том, что я видела, меня не было. Я ощущала себя где-то совсем рядом, в неприятном режущем звуке, который не шел у меня из головы. Я стала дистанционно управляемой и подчинилась, чтобы не взорваться изнутри. Некая дружественная сила время от времени отдавала приказы: улыбнуться, развернуться, приготовить кофе, надеть на голову дурацкую студенческую шляпу, потому что я сдала выпускные экзамены в школе и стала студенткой, – так все и шло своим чередом.

В подобном состоянии я могла, как выяснилось, подвергнуть собственное тело унижению, физической боли – все это уже не имело никакого значения. Со временем я пошла и на это, но режущий звук не проходил. Что-то случилось, я толком не понимала что. Так я прожила много лет, чуть больше десяти, если быть точнее.

Я терпела. Я чувствовала, что разрыв велик, но не осознавала его глубины. Ощущение расколотости стало для меня единственной реальностью. Я не отворачивалась от нее. Вынужденная скрывать свое состояние, чтобы не сгинуть окончательно, я послала в мир вместо себя бумажную куклу. По счастью, это у меня получилось. В противном случае само мое существование оказалось бы под угрозой.

Я боялась перестать существовать, при этом не особенно страшась смерти. Быть и не быть одновременно – самое кошмарное, что может случиться с человеком в жизни. Поэтому я и подвергала свое тело всевозможным испытаниям, в том числе и физическим, которые засвидетельствовали бы мое существование. В основном это была все та же свербящая, режущая боль. Боль исключала меня из мира живых, и отныне я входила в их круг только по билетам. Однако ни один из визитов не стоил того, что я за него заплатила.

Я до сих пор помню, как была ошарашена, когда бабушка с дедушкой появились на школьном дворе с белым радиоприемником. Маятник боли качнулся с новой силой, в то время как голос, доносившийся из глубины моего послушного тела, прокричал радостное приветствие. Я выпила достаточно, чтобы оставаться милой со всеми дядями и тетями. А потом укатила в город с шумной студенческой компанией. Я позволяла хлопать себя по плечу и подставляла щеку для поцелуя. Я порядком опьянела на том чужом празднике, так что плохо осознавала происходившее вокруг меня. На следующее утро я вернулась домой и не нашла там ничего, кроме увядших цветов и беспорядка, которому и сама была невольной виновницей. Не думаю, что другие веселились больше меня, надеюсь, что это не так.

Вечером дедушка пригласил всех в единственный в городе ресторан, где готовили рис по-индонезийски. Папа не пошел. Завидев меня в дурацкой четырехугольной шляпе, музыканты стали играть студенческие гимны. Си полагала, что я вне себя от счастья.

Наконец дедушка Абель пригласил меня танцевать, и моя бумажная кукла вскочила со стула, размахивая зеленой юбкой.

Наконец-то стало ясно, что я понимаю под словом «Эльхольмсвик».

В один прекрасный день я уехала в город, с которым меня ничего не связывало. Именно поэтому я его и выбрала. Он назывался Гётеборг.

Старая жизнь постепенно сходила со сцены. На наших глазах рождалась новая Швеция, не имеющая с нами ничего общего. Или это все была моя мнительность? Нет, что-то происходило на самом деле. И не только с нами.

Передо мной разверзлась бездонная пропасть, называемая «Ничто». Она представляла мне мое будущее. По объявлению в «Гётеборгпостен» бумажная кукла сняла для нас квартиру в Хаге [14] – комната с кухней, удобства во дворе. Наше новое жилье мало назвать несовременным, оно оказалось на редкость убогим и мрачным. Солнце освещало его, проникая через одно-единственное окно, не больше часа в сутки. Прежние жильцы выехали куда-то в предместье.

По-своему это было нормально. Мы с бумажной куклой осели там на шесть или семь лет. Мне нравилась эта квартира, ни о чем лучшем я и не мечтала.

Я оставила родительский дом примерно в том же возрасте, что и дедушка. Он был лишь немногим старше, когда покинул Швецию. На этом сходство заканчивается. Можно добавить разве, что в выборе жизненного пути оба мы одинаково мало руководствовались логикой.

Это верно, во всяком случае, для меня. Кроме того, я действовала под гнетом обстоятельств. Я бежала от чего-то такого, что грозило меня раздавить. Оно не имело названия и не было порождением чьей-либо злой воли. В темноте его присутствие ощущалось особенно сильно. Я подумала, что в одиночку легче справлюсь с собственной отчужденностью. Там, где тебя никто не знает, не нужно соответствовать чьим-либо ожиданиям. И я смогу подтверждать собственное существование, не прибегая к помощи бумажной куклы. Остальное как-нибудь переживу.

В Гётеборге меня и настигло известие о дедушкиной смерти.

Я села на поезд до Стокгольма, чтобы успеть на похороны. Стояла весна, на Северном кладбище цвели крокусы. Собрались все, кроме папы. Си пригласила музыкантов. Карин играла на виолончели. Вот, пожалуй, и все.

Хотя нет. Накануне церемонии мы поехали к бабушке. Уже в лифте я слышала, как она открывает входную дверь. Бабушка ждала нас и приветствовала каждого по отдельности. В траурном платье она походила на маленькую птичку. В собранных на затылке черных волосах серебрились отдельные седые нити. Помню, как она бросилась мне навстречу, раскинув руки. Никогда ее объятия не были такими крепкими.

И каждому из гостей, включая и детей, и внуков, бабушка дарила розу. Она купила их целый букет.

– От дедушки, – сказала она, целуя меня.

После смерти мужа бабушка будто ссохлась. Целыми днями сидела в кухонном углу с очками на носу и читала «Аллерс» или «Домохозяйку». Ее дни тянулись долго. Теперь она была одинокая дама из Сурабаи, не имевшая в Стокгольме ни родных, ни друзей. Когда становилось особенно невыносимо, бабушка садилась на автобус и ехала куда-нибудь на окраину города. Там она сидела на скамейке в своем черном пальто. Ее долговязый мальчик умер, и у нее не осталось желания жить дальше. Однажды бабушка заболела и легла в больницу. Ее кончина не была такой мирной и красивой, как дедушкина.

Ее мучили судороги. Бабушка впала в кому, а потом заговорила на незнакомом персоналу языке – смеси голландского с малайзийским. Шведский тотчас выветрился у нее из головы.

Разумеется, позвали Си, которая все понимала; она подолгу оставалась в палате.

Прошло еще два года, прежде чем я отложила свои записи в долгий ящик. Что-то заставило меня прервать работу. Я догадываюсь, что именно, но сейчас это не имеет никакого значения. Сколько дел я забросила по вечной своей неприкаянности! Большинство моих начинаний забыто. Я легко загораюсь, но пламя дрожит и мерцает, и малейшее дуновение ветерка способно его погасить.