Качели - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кургинян cтр.№ 48

Рис. 27

Любая система — властная в том числе — состоит из ядра и периферии. Диверсификация (она же разделение властей) происходит на периферии. В ядре идет интеграция функций. Именно решение вопросов о соотношении идеального с реальностью и находится в ядре властной системы. В принципе этот властный уровень мы можем назвать «клубом», а периферию — «исполкомом» (то есть исполнительным комитетом).

В раннесоветскую эпоху ядро власти находилось, конечно, в ВКП(б), понимаемой не как исполком, а как Клуб. Власть осуществлялась постольку, поскольку шли дискуссии о социализме («в отдельно взятой стране», «в мировом масштабе»), о типе индустриализации («от группы А», «от группы Б»). Ядро власти — это дискуссионный клуб. Задача дискуссии — определить цели. А также постоянно следить за соотношением целей и реальности (времени, ситуации).

Всегда есть соблазн сказать, что дискуссия — от лукавого. «Цели определены. За работу, товарищи!» И действительно, утопить в дискуссиях можно любое содержание. Но, убив дискуссию, ты обрекаешь систему на смерть ее ядра. А значит, и на отсроченный распад системы как таковой. Она начнет сначала пухнуть, потом расползаться, потом разваливаться.

Место ЧК в этой коллизии, помимо анекдотов, определяется еще и некоей — выражающей суть дела — системой расхожих терминов советской эпохи. Например, ЧК и КГБ назывались «органы». Так ведь «органы» же! Органы, а не субъект. А еще было слово «аппарат»… Да, был не только репрессивный, а еще и партийный аппарат! Но именно он и превратил партию из Клуба в исполком, то есть из власти в орган. Что же касается ЧК или КГБ, то это был спецаппарат (условно репрессивный аппарат). То есть, аппарат в квадрате. То есть, совсем не власть.

На философском уровне мы с вами сейчас обсуждаем разницу между субъектом и его инструментами. А также ситуацию, когда инструмент решил, что он может стать субъектом. У ситуации есть все аналоги, включая метафизические, но пока мы обсуждаем ее на уровне общей теории управления. Или же, если хотите, прикладной философии власти.

В сущности, я не вижу особой разницы между ситуацией, когда инструмент под названием КГБ считает, что он может стать субъектом, и ситуацией, когда такую же задачу может поставить перед собой инструмент под названием ЦРУ, ФБР, РУМО.

Это называется «глобальной секьюритизацией» (не путать с той секьюритизацией, которая в экономике означает меры по предотвращению и сокращению разного рода финансовых рисков). Попытки такой спецслужбистской секьюритизации обязательно будут осуществляться. И тем более настойчиво, чем глубже окажется кризис идеального. Потому что по мере углубления такого кризиса субъект будет умирать, а инструменты, испуганные этой смертью (или воодушевленные ею), во все большей степени будут считать себя способными выполнить субъектные функции. В сущности, об этом я и писал книгу «Слабость силы». И сейчас возвращаюсь к данной теме, поскольку никоим образом не считаю ее исчерпанной.

Сила, лишенная идеального, действительно слаба. Но когда идеальное рушится, то у силы не может не возникнуть желание заменить собой идеальное. «А что еще предложите?» — спросит она. И вправду, ведь в отсутствие идеального она, сила, становится наиболее несомненной скрепой бытия. Хотя бы по той причине, что других скреп просто нет.

Но, претендуя на несвойственную ему роль, переходя грань между субъектностью и инструментальностью, силовой инструмент не скрепляет рушащуюся реальность, а еще более расшатывает ее.

Н-да… Инструментальность… Все хорошо, когда мы имеем дело с техническими системами. И все коренным образом меняется тогда, когда мы переходим к системам социальным. То есть к системам, в которых инструменты — это люди и их сообщества. А раз это люди, то изъять у них амбицию и рефлексию невозможно. Равно как и волю, а также все остальное. Но раз это все есть, то конфликт между субъектом и инструментами всегда высоковероятен. Особенно же тогда, когда субъекты ослабевают и инструменты автономизируются.

Что такое государство?

Отвечать на этот вопрос, как и на другие сходные, можно исходя из двух политических философий. Философии выживания и философии жизни.

С точки зрения выживания, государство — это способ, с помощью которого популяция отстаивает свою территорию и размещенные на ней жизненно важные ресурсы. Но народ — не только популяция. То есть он и популяция тоже. Не будет популяции — не будет народа. Но, как только мы имеем дело с человеком как явлением, находящимся в сложных отношениях с природой (что такое культура, как не проблематизация абсолютной значимости природы?), мы не можем сводить жизнь к выживанию. Народ — субъект исторического творчества. Носитель какой-то целевой заданности (миссии ли или чего-то другого). В смысле жизни (а не выживания) государство — это средство, с помощью которого народ сохраняет и развивает свое историческое предназначение.

Как только исчезает рефлексия на это предназначение, как только рушится связь между народом и его предназначением, как только (и это главное) исчезает воздух самой Истории (а что такое «конец истории», как не исчезновение такого воздуха?), государство прекращает свое существование в качестве средства сохранения и развития исторического предназначения. Народ превращается в популяцию.

А дальше — куда ни кинь, все клин. Начинает ли народ защищать себя просто как популяцию… Если американскому народу для сохранения себя надо уничтожить человечество, имеет ли он право это сделать? Как народ — не имеет права. Потому что народ гибнет, если нет человечества. А как популяция — имеет право. Другое дело, что это все равно кончится популяционной катастрофой, ибо исчезнет многообразие, необходимое для существования расширяющейся популяции. Но в принципе чистый популяционизм не предполагает наличия тормозов у самой популяции. Тормозами должна обладать Ее Величество Эволюция. А популяция будет решать свои проблемы за счет всего остального.

Популяционизм уже показал себя в первой половине XX века. Не он ли выдвинул расовую теорию и многое другое? А почему выдвинул? Потому что начала стираться грань между популяцией и народом. И все это легко может возобновиться в другом виде, под другими масками. Потому что идеальное ослабевает, ослабевает культура. И ее место занимает природа. Причем не абы какая, а вторичная. Одно дело — какая-нибудь травка-муравка в лесу или на поляне, которую никогда не распахивали. Очень милая вещь. А другое дело — сорняк на заброшенном поле.

Вторичная зоологизация — не зоологизация, а нечто худшее. Атомное оружие никто не изымает. И многое другое тоже. Разум в том числе.

Итак, первый сценарий предполагает, что народ, превратившись в популяцию и выйдя из Истории, начнет свои мрачные шалости, сохраняясь как популяция.

Второй сценарий предполагает, что, рассыпавшись, как народ, общность рассыплется еще и как популяция.

В любом случае с уходом Истории, предназначения, идеального, стратегических целей, — кончается и все то остальное, что является специфически человеческим. В том числе и общности, которые можно называть человеческими. Например, народ… Нация… А что такое тогда государство? Оно может просто исчезнуть. А может смутировать как угодно. Ведь государство — это Форма. Не более, но и не менее. Народ же — Содержание. Форма, лишенная содержания, легко превращается в антагониста прежнего содержания. Инструмент, вознамерившийся стать субъектом, может оказаться чем угодно. В том числе и антисубъектом. И тут все зависит от массы условий. Если бы от них не зависело и не выводило нас на вполне животрепещущие вопросы, связанные с судьбой и России, и человечества, — вряд ли стоило бы блуждать в подобного рода лабиринтах.