И поджег этот дом - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Стайрон cтр.№ 22

– Я не говорила, Булка, – оправдывалась она.

– Врешь! Врешь! – кричал он. – Ты намекала, сука.

– Это нечаянно, дорогой. Я только хотела…

– Намекала!

– Булка, дорогой, выслушай, пожалуйста… – умоляла она.

– Нет, ты выслушаешь! Моя половая жизнь тебя не касается! Хочешь, пой, хочешь, вой, понятно? – Несколько слов утонуло в железном реве машины. – …запомни раз и навсегда, если я захочу с кем-нибудь… – ррах-ррах-ррах-ррах, – …я буду спать, с кем…

– Дорогой!

Слов я больше не услышал. В тот самый миг, когда его длинная рука в парче взлетела к ее лицу, машинный рев как отрезало, и во внезапной пустоте раздался мясной шлепок, рассыпался по проулку множеством больных отголосков, которые, мне показалось, долго не могли затихнуть и улечься. Я быстро отступил, ожидая плача, хныканья, но не услышал ни звука. И тогда, как соглядатай, незаметно, со стыдом, заторопился дальше, а за мной вприпрыжку рвань-Саверио. мой порченый, похотливый даровитый Папагено. [64]

В «Белла висте», не раздевшись и не умывшись, я повалился на кровать, но мне мешала уснуть картина, под которой скрылась целая панель стены. Ее мне указал Ветергаз – хозяин гостиницы, итальянский швейцарец, моложавый румяный господин с мягкой ладошкой и двойным подбородком, медоточивый, надутый, как его фамилия, и, по первому впечатлению, совершенно невыносимый, – он встретил меня в дверях напевными английскими восклицаниями, а затем грозным взглядом и итальянским ругательством, обнаружив шепелявость на обоих языках, прогнал Саверио и повел меня наверх, рассыпаясь в бонсуарах и гутенабендах [65] перед жильцами и в подобострастных загадочных извинениях – передо мной.

– Если бы я знал. Если бы я только знал. О, но этот номер будет весьма привлекательным. Видите? Этой гостиницей владел мой отец, а до него – его отец. Но я разорен. Друг мистера Флагга всегда будет самым почетным гостем у Фаусто Ветергаза. А это, сэр, – распахнув шторы и указывая на картину, – это произведение Уго Анджелуччи, умершего – не знаю, известно ли вам, – двадцать лет назад в нашей гостинице.

– Благодарю вас. И будьте добры, закройте шторы.

После его ухода, в душевном упадке, настолько глубоком, что это угрожало бессонницей, ворочаясь на кровати, я вдруг заметил, что красивая дама с бездумным лицом на картине Анджелуччи разглядывает меня полуприкрытыми глазами. Это была пресная блондинка с тяжелыми веками, тоже, очевидно, лежащая на кровати, но едва ли соблазнительная: нижняя ее часть была герметически запеленута во что-то вроде ковра и метр щепетильных кружев тянулся ниоткуда, чтобы прикрыть ей грудь. Однако, когда глаза привыкли к потемкам, я разобрал – не знаю, известно ли это было Ветергазу, – что произведение задумано в игривом духе; на это намекала валкая подпись по-итальянски: «Потревоженный сон», и я с дремотным удивлением обнаружил, что над плечом женщины в хитросплетении светотени старый проказник Уго искусно и незаметно очертил голодный мужской профиль, а к голому животу ее из путаницы, как на загадочной картинке, где ты непременно должен отыскать телегу, дудку или утку, тянутся две призрачные алчные руки. В самой женщине с ее губами-бутонами, деревянной шеей и общим выражением арктического целомудрия, было не больше жара и притягательности, чем в старых мутных портретах мадам дю Барри [66] – кукла, фальшивка, разочарование, – и я помню, как отвалился на подушки, думая об Анджелуччи и сквозь пунктирную дремоту прислушиваясь к невидимым колоколам и лодкам внизу под горой, в спокойном море. Кто был Анджелуччи? – думал я, засыпая. Что за человек? Без всякой на то причины фантазия, зачавшая в сумрачных, камчатных эдвардианских покоях первого этажа, по которым меня провел Ветергаз, – в салоне со слоновьими диванами, желтыми кипами «Иллюстрейтед Лондон ньюз», полками пыльного Бульвер-Литтона, Фенимора Купера и габсбургских мемуаров, пятнистыми и волглыми от старости фотографиями царственных постояльцев (Умберто I, пожилого и нездорового, герцога Аосты с миловидной семьей в древнем угластом «даймлере», королевы Маргериты в шляпе колокольчиком, Эллен Терри, Эриха фон Штрогейма, кинокоролев и киношейхов двадцатых годов, умерших или заживо забытых) – разрешилась в дремоте нафталиновым коллажем: салфетки-подголовники на спинках кресел, двуколки, наполненные детьми в передничках, croissants, gouvernantes, [67] элегантные выезды к синему морю, где загорали господа с эспаньолками и воздух гудел от вавилонского смешения языков. О благоуханная, былая, небывалая жизнь! И снова через прозрачную кайму истомы и желания, отделяющую бодрствование от сна, прошелся колесом ерник Анджелуччи – какой-нибудь неаполитанский потаскун с липкими пальцами и вандейковской бородкой, мазилка в стране гигантов, – каждое лето он приезжал в «Белла висту», порисовать немного, натруженную печень облегчить, покупаться в савойском, габсбургском неземном сиянии. «Vostra Maestà! – уже доносился до меня сквозь десятилетия его просительный голос. – Ваше Величество, если мне будет дозволено написать…» – И, получив от ворот поворот, – бочком, бочком к розовощекой английской барышне (ох, и богата, видно!): «Извините, синьора, но цвет ваших волос…» В этой комнате он умер? Не на этой ли кровати? Смутный и отдаленный, пробился в мое забытье звон колокола из долины, снова возникли эти бессмысленные глаза, эти призрачные жадные руки, – и с тяжкой мыслью, что девица на кого-то похожа… похожа… я стал засыпать.

Но не уснул – не совсем. Я только дремал, и вновь вырисовывался передо мной береговой пейзаж детства, тихая голубая река, море, лодки, чайки. И Венди, хорошенькая и бездумная, облокотясь на пробковое сиденье, шепчет над пенной виргинской водой, лениво лепечет: «Какое солнце. Какой божественный день». А с кормы, от румпеля – веселый голос Мейсона: «К повороту готовиться!» И опять крахмальный дамский голос: «Мейсон, милый! Ты всегда меня обдаешь!» – а лодка грузно рыскнула и утыкается в ветер, замирает на миг, вздрагивает под хлопающими парусами, но вот они наполнились ветром, и она поворачивает… чайки, деревья, небо, далекий речной берег тоже поворачивают, кружатся в медленном и томном хороводе, уплывают из виду.

– Мейсон, милый, – весело дразнит голос, – я всегда промокаю. Пусть Питер правит, chéri. [68]

– Венди, дорогая, ты глупышка, – слышится его ответ. – Питер не отличит шверт от швартова.

– Милый, красиво ли так – о госте?

– Замолчи. Я люблю тебя, ангел.

– Радость моя. Мое ненаглядное, мое семнадцатилетнее сокровище. С днем рождения тебя. И вас, милый Питер. С днем рождения.

День моего рождения был тут совсем ни причем, но полдюжины коктейлей несколько спутали хронологию; когда мы причаливали, она чуть не опрокинулась в воду, но на ногах все же удержалась – в брюках, легкая и стройная, она стояла на носу, радостно простирала руки к абрикосовому закату и шептала ему: «Юность, юность». Именно в этот день Мейсона вышибли из школы, и я навсегда его запомнил: удары, посыпавшиеся на Венди-дорогую (при мне он редко обращался к ней иначе), начиная с той минуты, когда она сама, по-моему, начала обо всем догадываться (а Мейсон и дожидался удобной минуты – когда при помощи спиртного, не переставая льстиво щебетать и увешивать его гирляндами «моих сокровищ» и «радостей», она наилучшим образом подготовится к удару), врезались в мою память картиной такого жестокого терзания, что я до сих пор дивлюсь, как сумел пережить это в моем тогдашнем нежном возрасте.