— Давай… ну давай же…
22
Он не может умереть. Этот человек, это живое существо. Что бы он с собой ни сделал, я верну его к жизни. Что бы с ним ни случилось, это уже в прошлом.
И, продолжая нажимать ему на грудь, я выворачиваю голову так, чтобы видеть, что происходит за окном. А там дождь стучит по подоконнику, из-за него ничего не видно, и «скорой помощи» все еще нет. А чего я, собственно, жду? Я позвонила им… когда? Минуту назад? Время меня морочит.
Музыка прекратилась. Короткий шелест пленки, а затем тишина. Только звук дождя, отдаленные раскаты грома и мое частое дыхание.
И, снова надавливая на грудь, я уговариваю его:
— Проснитесь… простите… я и не думала жаловаться… Кто бы вы ни были… пожалуйста, только проснитесь… если слышите меня… я люблю музыку… громко, если вам нравится… простите…
Этот человек, его тело, его запах, его борода, волосы у него на теле — ничто уже не отталкивает меня. В своей беспомощности он красив, да, красив, и я должна продолжать, несмотря на то что сил нет, несмотря на то что «скорой» нет, несмотря на то что он уже, наверное…
И тут я почувствовала под ладонями своих отваливающихся рук жизнь.
— Эй!.. Вы меня слышите?.. Эй…
Я убираю руки с его груди.
В ответ он судорожно втягивает воздух, и все его тело начинает дергаться от конвульсивных движений. У него припадок удушья, и как в ночном кошмаре его голова приподнимается и ловит ртом воздух. Судороги затихают, и изо рта извергается новая порция жидкой рвоты.
Голова снова падает, но теперь в глазах появилась жизнь.
Я снова спрашиваю его:
— Вы меня слышите?
Челюсть у него отваливается, и раздается нечленораздельный звук. Опять беру его за руку. Пульс? Едва различимый и редкий, но все же это пульс. Глаза у него снова закрываются.
— Не спите, — убеждаю я его, — пожалуйста, не спите. С вами все будет хорошо, но только не спите.
Вдруг слышу мужской голос:
— Есть тут кто-нибудь?
Должно быть, приехала «скорая помощь».
— Есть, — отзываюсь я, — идите сюда.
В прихожую входят мужчина и женщина, оба в зеленых медицинских костюмах. Никогда никому в жизни я так не радовалась, как этим двум возникшим передо мной зеленым архангелам. Мужчина спрашивает:
— Как его имя?
— Я не знаю.
Женщина спрашивает:
— Пульс у него есть?
— Думаю, что да… да. Мужчина спрашивает:
— Вы его реанимировали?
Слова вылетают прежде, чем оформляются мысли:
— Да… он проснулся… тело у него дергалось, как в припадке… а потом он закрыл глаза, и я не знаю, что сейчас с ним, его голова просто упала и глаза закрылись, и я не знаю, что делать, не знаю, все ли с ним сейчас в порядке…
Мужчина кладет руку мне на плечо. Он хочет меня успокоить. Хочет, чтобы я говорила вразумительно. Но сейчас разум и я — вещи несовместные.
И руки у меня, как и речь. Они трясутся, они судорожно дергаются вверх-вниз. Я отступаю, прислоняюсь к стене. Врачи суетятся над телом, стараясь найти признаки жизни. Разворачивают носилки и перекладывают его на них.
Его одежда лежит на полу, зажатая дверью, ведущей, вероятно, в спальню. Черные джинсы, шерстяной джемпер, туфли.
Я поднимаю их и иду за носилками.
— Вы поедете с нами? — спрашивает женщина со «скорой», идя спиной вперед и с трудом держа носилки.
— Да, — говорю я, немного придя в себя. — Ему же понадобится одежда.
И мы начинаем путь к машине. Проходим мимо коробок. Выходим на дождь.
23
Нет ничего хуже больничного запаха. Запаха антисептиков, дезинфекции, докторов, смерти.
Я сижу здесь почти три часа, сижу в этом углу для ожидающих, все с тем же пластиковым стаканчиком в руке. Три часа.
И что же я узнала за это время?
Что он, может быть, выкарабкается.
Что у него был кризис, но что сейчас он стабилен и находится в полубессознательном состоянии.
Что зовут его Фрэнк.
Фрэнк Блэк. Похоже, именно так назвала его женщина за письменным столом. В этот момент она украдкой жевала бутерброд с сыром.
Если уж и звать кого-то Фрэнком
[3]
, так его. Это имя каким-то странным образом сочетается с его необычностью. С его бородатостью.
Я узнала и другое. Например, поняла, что женщину за письменным столом наняли на эту работу в результате какой-то чудовищной ошибки. Я имею в виду, что на ее столе две таблички. На одной написано «Помощь», а на второй «Информация». Но именно эти два слова английского языка не имеют к ней ни малейшего отношения. Ладно, назвала она мне его имя. Но ничего больше она мне говорить не желает. Я уже раз десять подходила к ее столу и спрашивала, все ли с ним в порядке, сколько все это может продлиться и все такое, и каждый раз она встречала меня застывшим ледяным взглядом женщины, работающей в ночную смену, и отвечала что-то вроде «тут и другие ждут известий о своих родных».
Что на самом деле полное вранье.
В этом углу для ожидающих был только один «другой», мужчина средних лет в анораке, у жены которого случился приступ из-за того, что она приняла какой-то дешевый сжигатель жира. И он был увлечен тем, что разглядывал у меня ложбинку между грудей, чтобы подходить и беспокоить миссис Услужливость.
И только когда вышла женщина в очках и белом халате с папкой, я смогла что-то выяснить. Но даже сейчас не знаю: станет ему лучше или будут осложнения.
Зачем я вообще сижу здесь?
Я привезла одежду, вопросов больше нет, сейчас четыре утра, что же я тут делаю? Сижу на стуле, на мои груди плотоядно уставился этот садомазохист в анораке, и помимо него здесь только эта надзирательница.
А мне завтра работать.
Пять часов подряд.
Поэтому я конечно же просто сошла с ума.
Но мне почему-то надо знать, как он. Не могу я просто пойти домой, не увидев его, воскресшего во плоти. Я же ему жизнь спасла. Так сказал тот мужчина со «скорой». Конечно, как он был неотесанным пьянчугой-неандертальцем, так им и остался, но это уже не имеет значения. Значение имеет лишь то, что я хочу сама его увидеть. Просто, чтобы убедиться, что все нормально.
Голоса.
Шаги, отдающиеся эхом по коридору.