Похоже, про это укрытие известно только мне. До всех остальных тайников новый хозяин уже добрался. В том числе, как выяснилось, и до сейфа, где бабка хранила нашу фотографию. Часовня со столбом пыльного света под витражным окном, женщина в светлом платье, священник, ребенок, купель. На обороте фотографии была приклеена марка, маленькая и грязная.
– Это ты в одеяле, – сказала мне бабка, поднося картинку поближе к лампе. – А рядом я. Только моложе. Это день твоих крестин, тебя принесли в часовню Святого Андрея, было много цветов, священник приехал из Греции, а твоя мать все переживала из-за того, что тебя окунули с головой.
Иногда я прихожу в чулан поспать, иногда подумать, в этом здании совершенно невозможно остаться в одиночестве. В тот вечер, когда Аверичи пришел туда с постояльцем, мне как раз удалось заснуть, накрывшись пыльной бархатной шторой. Аверичи и тот, другой старик, явились после полуночи (навеселе, судя по голосам и тяжелому топоту). Полка с книгами была плотно задвинута, но мне было слышно каждое слово. Сначала они говорили спокойно, даже смеялись, но минут через десять беседа напряглась, замедлилась, и мне показалось, что я разбираю ее смысл.
– Ты повел себя как мелкий шулер, – брезгливо сказал старик (его голос был мне знаком – известная в отеле личность). – Я свою часть уговора выполнил, а ты скиксовал.
– Где я должен был тебя искать? – оправдывался Аверичи. – Столько лет ни слуху ни духу. Телеграммы слать до востребования?
– Черта с два ты хотел меня искать. Ты был уверен, что я никогда не узнаю о твоей находке. Но мир игроков гораздо теснее, чем многие думают.
– Да, он довольно тесный, к сожалению, – тихо сказал хозяин. – Я думал, ты сменил имя, а то и вовсе помер.
– Про тебя зато слухи по всей провинции, – фыркнул старик. – В Сан-Венсане про твою козырную ставку уже легенды ходят. Где ты, черт тебя побери, ее выкопал? Мы же тогда обшарили весь дом! Я сам простучал все стены в первом корпусе.
– Плохо ты стучал, – засмеялся арендатор. – Когда строили галерею для зимнего сада, вскрыли стену старухиной спальни, и сейф вылупился оттуда, будто цыпленок из скорлупы. Прямо на руки рабочим.
– Что ж, тебе повезло, но вещь все равно принадлежит мне, договор есть договор, отдавай, что положено, – гудел старик. – Ты ведь получил отель? Вот и будь доволен. Давай ее сюда. Она всегда у тебя с собой, я знаю.
– Не отдам, – сказал вдруг Аверичи совершенно трезвым голосом. – Кое-что изменилось. Теперь это мой талисман, козырная ставка, как ты сам выразился. Открывает кредит почище ключей от «бентли». Отыграюсь и верну тебе деньгами.
Мне вдруг захотелось увидеть лицо того, второго, уж не знаю почему. Приоткрыть дверь и выглянуть было опасно, от сидящего в кресле капитана меня отделяло метра два, не больше (и раскидистая пальма-трахикарпус в горшке). Нет, голос был точно его, Ли Сопры, мне приходилось слышать его раньше, капитан всегда говорит чересчур внятно, будто пытается со сцены докричаться до галерки.
– А если не отыграешься?
– Головой отвечаю, – сказал Аверичи, подумав.
– А на что мне твоя голова? – засмеялся старик – У тебя самого ничего нет, кроме договора об аренде. Отдать землю монахам, такое еще придумать надо было. Старая сука. Надеюсь, ты не слишком переплатил тому бретонцу.
После этих слов настало такое молчание, будто все звуки умерли. Мне страшно хотелось закашляться (так бывает на концерте – стоит пианисту замолкнуть, как все, кто хотел кашлять, принимаются за дело). Пришлось заткнуть себе рот концом шторы.
– Да уж, – сказал наконец Аверичи, – завещание Стефании оказалось плохой новостью. Ладно, договорились. Завтра я вызову нотариуса и перепишу на тебя четверть бизнеса.
– Половину, – быстро сказал старик.
Тут голос Аверичи снизился до шепота, и последнюю часть фразы мне разобрать не удалось. Полагаю, им стоило весь разговор вести шепотом, хозяину ли не знать, что в отеле всегда кто-нибудь да бродит по коридорам. Странно, что ему неизвестно о существовании чулана за полками, еще более странно, что он с такой готовностью уступает капитану четверть своего дела (вернее, моего дела). При этом он говорит ему «ты». Я вот никому не говорю «ты», даже если меня об этом просят.
– Повезло тебе, что успел подписать со старухой аренду, – засмеялся капитан, снова повышая голос. – Представляю, как взбесились монахи, когда узнали, что ничего не могут поменять в «Бриатико». Наверняка уже потирали руки, представляя, как снесут гнездо разврата с лица земли.
– Разврат у тебя в голове, – вяло заметил Аверичи. – У нас работают приличные девочки. Так ты берешь четверть или нет? Я и так слишком щедр, полагаю.
Капитан ничего не ответил, но встал и заходил по комнате. Кто он, черт бы его подрал, такой? Все, что мне было о нем известно, это история про арктические походы, а теперь выясняется, что они с Аверичи подельники, хотя конюх никакого капитана в письме не упоминал. Выходит, они вдвоем убили мою бабку и оставили нас с матерью без гроша. Сидят там, глушат коньяк и торгуются по поводу добычи, дребезжат голосами, как два провинциальных трагика.
– Нет, «Бриатико» мне не нужен, – сказал старик, усевшись теперь уже на стол: было слышно, как скрипнули ножки по паркету. – Сам возись. А мне подай то, что должен. На «Кристис» два года назад похожую вещь продали за четверть миллиона.
– А я предлагаю тебе четверть пакета, для спокойствия твоего рассудка, – холодно ответил Аверичи. – Завтра же подпишем.
– Половину. Налей мне еще коньяку. Есть в этом приюте хоть одна пепельница?
– В отеле не курят, – сказал Аверичи. – Ты эту сигару уже полчаса мусолишь.
– Еще скажи: в моем отеле не курят. – Капитан раздраженно повысил голос. – Здесь тебе ничего не принадлежит. Ты сам знаешь, что твое место в тюрьме. А ты расселся в кожаном кресле и строишь из себя владельца недвижимости.
– Это верно, – сказал Аверичи. – А твое место тогда где?
– Ладно, оставим это, – сказал капитан и закашлялся. Потом они молчали. Минут десять. Мне показалось, что они оба заснули, но тут послышалось звяканье бокалов.
– Пошли на террасу, – сказал Аверичи, – там можно курить. Табак состарил тебя раньше времени, посмотри на себя. Землистый, седой, хромой. Не пора ли бросать?
Старик почему-то засмеялся, дверь хлопнула, и стало тихо.
Петра
Сегодня я ночевала дома, мы с мамой сделали брушетту, открыли вино, и я попыталась рассказать ей о Садовнике. Забавно, что я пишу его прозвище по-разному: то с большой буквы, то с маленькой. Хотела бы я знать, от чего это зависит. Мое подсознание пытается что-то этим сказать? Я знаю, как его зовут, но имя мне не нравится. У нас в деревне так звали дурачка, юродивого, он вечно отирался на площади, строя рожи и шевеля кулаком в штанах.
Прошлым вечером у меня не было никаких процедур, я спустилась в бар, встала у входа, скрестила руки и приготовилась слушать музыку. Заходить туда обслуге не положено, но, если тихонько болтаться вокруг, никто ничего не скажет. Пианист уже сидел на своем вертящемся стуле и притворялся, что листает ноты. Он такой же пианист, как я процедурная медсестра. Этот секрет нас соединяет, зато другой разъединяет: я понятия не имею, кто он и почему он мне врет.