Картахена - читать онлайн книгу. Автор: Лена Элтанг cтр.№ 122

Ладно, что толку об этом думать? Брат уже не судим в наших поднебесных краях. И сам увидел свои ошибки в беспощадном голубоватом свете, который я представляла в детстве похожим на свет кварцевой лампы. Мама грела мне нос, когда я простужалась, и всегда велела зажмуриться покрепче. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

* * *

За несколько дней до бегства Садовника я не выдержала и пошла к нему в комнату после полуночи. Стоя с сигаретой на северной террасе, я видела, как он вынырнул из парка, быстро прошел по аллее, освещаемый двумя ночными фонарями, и открыл дверь служебного входа ключом на шнурке, который есть у каждого служащего. Я свой ношу на шее, чтобы не потерять. Интересно, как он объясняет своей собаке, что ей не следует бежать за ним до гостиницы?

Я потушила сигарету в урне с песком, вошла внутрь, миновала зимнюю галерею, где под ногами хрустели листья антуриума, не сумевшего пережить сквозняков, поднялась по винтовой лестнице на чердак и постучала в дверь без номера. На чердаке только две жилые комнаты, вторая принадлежит консьержам, но они люди семейные и ходят ночевать домой. Третья комната с прекрасным видом на лагуну плотно заставлена мебелью из старухиной спальни, которую Аверичи не решился сослать на конюшню.

В этом весь «Бриатико»: такой кровати красного дерева, как та, что сослана в кладовку, нет ни у кого, даже у хозяйки, все спят на струганых шведских досках, собранных на живую нитку. Сверху донизу комнаты одинаковы, будто ячейки в рыбацкой сети: голубой, золотистый и белый, голубой, золотистый и белый. На кровати Стефании я спала бы как ребенок, но куда там, ключ от рая висит на связке у кастелянши, а кровать, наверное, скоро рухнет под слоем пыли.

Он не впустит меня, он может даже дверь не открыть, думала я, стоя в темном коридоре, освещенном только аварийной лампочкой. Даром, что ли, он прячет глаза, когда сталкивается со мной лицом к лицу. Может быть, он знает, что я знаю? Наверное, он уже разделся и лег в постель, распахнув окно, в которое ломятся ветки шелковицы, лежит там, поместив свое узкое прохладное тело поперек кровати, вернее, наискосок. Когда я ночевала в его убежище, он именно так и спал, вытеснив меня с постели, то есть с подстилки, на которой мы заснули. Утром она оказалась занавесом к «Пигмалиону».

За дверью Садовника было так тихо, что я слышала, как шуршат на коридорном окне бумажные полоски от насекомых. Молчаливый шум и бумажная ярость. Белое каление беспомощности. Зачем я стою перед его дверью? Чтобы спросить его, каково это быть отцеубийцей, или чтобы сказать ему: я устала, обними меня, пожалуйста?

В то утро, лежа навзничь на синей подстилке, он казался длинной смуглой рыбиной, только что выловленной и сияющей на утреннем солнце. Свет из окна, которое я забыла закрыть, падал ему прямо на лицо, и он прикрыл его рукой, не желая просыпаться. О чем говорит совершенство его бедер и живота? Можно ли быть убийцей, обладая безупречными щиколотками?

С телами вообще такая штука: тело и голова – совершенно разные вещи, и стареют они по-разному. Мне кажется, что быстрее и противнее стареет то, что меньше используется. Иногда я думаю – какой будет моя голова? Я ведь ею тоже практически не пользуюсь. Мое тело быстро привыкает к новым движениям и делает все само, как будто у него есть невидимый пилот: проснуться, принять душ, выпить кофе с поваром, подкрасить губы, посмотреть список процедур, полить цветы на этажах, начать процедуры, спуститься на обед, закончить процедуры, вымыть пол, спуститься на ужин, принять душ, пойти спать или пойти домой, если это вечер субботы. Все.

Я постучала в дверь Садовника еще раз, немного настойчивее. Зачем я это делаю?

Разве я способна назвать его убийцей? Может ли такой, как он, полоснуть человека по шее, чтобы кровь хлынула из разверстой дыры, как из широко открытого рта? Может ли подсыпать порошку в стакан с вином и смотреть, как закатываются глаза жертвы и пена собирается комочками в уголках губ? Нет, не может. Но может столкнуть со скалы. Столкнуть со скалы гораздо проще, я сама чуть было не решилась. Что я скажу ему, когда он выйдет?

– Отцеубийство – страшный грех.

– Любое убийство – грех.

– Пять убийств: твоя бабка, конюх, хозяин отеля, мой брат и Ли Сопра.

– Шесть убийств. Ты пропустила одно.

– Не знаю, о чем ты. Но пускай будет шесть. Последнее – твоих рук дело.

– Я не знал, что это мой отец. Царь Эдип ведь тоже убивает своего отца по неведению.

– Это Софокл? Он был у нас в программе, но я так и не прочла.

Сейчас дверь распахнется, и сквозняк подхватит занавеску за моей спиной. В номере стукнет створкой открытое настежь окно. Садовник будет стоять в дверном проеме, вглядываясь в темноту. В его комнате темно, за окном темно, и в коридоре темно, хоть глаз выколи, но он будет знать, что это я.

Эта местность доводила меня до исступления своими грузовиками, с самого утра они громыхали из порта и назад, вдребезги разнося мою височную кость, молоточек и наковальню. Это не фелюга, а раздолбанный чертов паром! Окна в интернате вечно были нараспашку, и угрожающий скрежет грузовиков мешал моим утренним размышлениям под одеялом – единственному времени суток, которое можно было терпеть. Потом мне доводилось жить в местах и похуже, но с портовыми городами покончено, как и с капуцинами.

На этом холме мне жилось, как в небесном саду с гуриями. Если бы не злость, похожая на ртутные шарики из разбитого термометра (только им удается разомкнуться, как какая-то свинцовая сила снова собирает их в блестящее отравленное пятно). Сегодня я уезжаю из «Бриатико», но разрушить его не позволю, кто бы там ни назвал себя новым хозяином. Мне нужно увидеть, кто здесь объявится, и если у него в голове терруар для мозеля, или шардонне, оливки, трюфели, или еще что-то разрушительное, то проживет он недолго.

Мать говорила, что дед и бабка Стефании были пришлыми на этом побережье, они родились в калабрийском городке Бриатико, удрали оттуда вдвоем и купили никому не нужный кусок земли на носу обрывистого мыса. Представляю, как они стояли здесь в начале прошлого века, глядя на камышовые крыши внизу, и прикидывали, как проложить дорогу в деревню. И как построить дом.

Я уезжаю со свинцовым привкусом убийства во рту, и он не исчезнет, даже если прополоскать рот с мылом (однажды безумная сука в интернате капуцинов заставила меня это сделать). Но я не жалею. Хотя, если кто-то спросит меня, что за этим стояло – месть, ненависть или корысть, я пожму плечами. Человек убивающий больше не нуждается в мотиве. Эпоха высоких и низких побуждений прошла, теперь многие убивают без объяснений.

Есть специальные люди, чтобы рассказывать про счастье. Их счастье так же плотно набито, ощутимо, как вязаный носок с подарками, подвешенный возле кровати в новогоднюю ночь. Есть люди, чтобы убивать или, скажем, скрываться всю жизнь по трущобам. Ни у кого не возникает сомнений, что они это умеют. Есть люди, чтобы прощать. Они забираются в свое прощение, будто шмели в цветок львиного зева, и сидят там, отяжелевшие от пыльцы. Есть такие, что в момент опасности погружаются в спячку, будто в период сухого муссона в тропиках, покуда трава вокруг них превращается в рыжую стерню, а деревья сбрасывают листья.