Комбат. Беспокойный - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Воронин cтр.№ 74

– И вербовщик, – согласно кивнул Рублев. – Умнее было бы, конечно, их обоих пришить… Особенно твоего Бородина.

– Вот сам бы и занялся, – огрызнулся Сергей. – Ну, не поднялась рука! Да ты и сам хорош. Что тебе стоило там, перед воротами базы, этому вербовщику шею свернуть? И что тебе мешало? Скажи еще, что матросика со штык-ножом испугался!

– Ладно, замнем для ясности, – слегка смущенно проворчал Борис Иванович. – Все равно это ничего не меняет. Ну, стало у них два беглых алконавта вместо одного – подумаешь, делов-то! Что два человека – пусть даже три, считая Подольского, – могут им сделать? – А в самом деле, что? – заинтересованно подхватил Сергей.

– А давай поглядим, – предложил Борис Иванович.

– А давай, – согласился Казаков и, встав на четвереньки, потянул на себя пук сухой травы, которым во время побега замаскировал лаз под забором.

Неожиданно он замер, как кошка, учуявшая под ковром мышь, слегка попятился и снова застыл в неподвижности, выставив руку назад в предостерегающем жесте.

– Ты чего, Серега? – встревожился Рублев.

– Тихо, Иваныч, – немного невпопад откликнулся Сергей. – Отойди-ка ты лучше от греха… Растяжка, командир. Причем, сволочь, медная. А ты говоришь, ночью… Им, говоришь, на нас наплевать… Вот сволочи!

Борис Иванович послушно отошел в сторонку и, затоптав окурок, стал наблюдать за тем, как Казаков возится в узком лазе, снимая растяжку. Он не зря обозвал тех, кто ее установил, сволочами: неписаный кодекс военного диверсанта решительно осуждает использование для устройства подобных ловушек проволоки из меди и других цветных металлов, на которые не реагирует стандартный армейский миноискатель. Это правило продиктовано не благородством, а сугубо практическими соображениями: когда противник будет выбит с занимаемой территории, на растяжке, которую благодаря твоей «военной хитрости» не обнаружили саперы, может подорваться кто угодно – гражданское лицо, твой лучший друг и даже ты сам.

Тех, кто минировал лаз, подобные тонкости явно не беспокоили. К тому же наличие растяжки, которой раньше не было, свидетельствовало о том, что благодушествовать им с Сергеем не приходится: вопреки логике и здравому смыслу, охрана бункера ждала их возвращения и подготовилась к торжественной встрече. Это означало, что Казаков прав: все было намного сложнее, чем могло показаться на первый взгляд.

Наблюдая за Сергеем, Борис Иванович подумал, что встряска явно пошла ему на пользу. Еще пару месяцев назад он вряд ли доверил бы Казакову хотя бы ремонт газовой плиты из опасения взлететь на воздух, а сейчас тот действовал спокойно и уверенно – так, как, по разумению Бориса Ивановича, и должен был действовать капитан ВДВ, пусть себе и отставной.

Наконец Сергей, пятясь, выбрался из норы, сжимая в одной руке моток тонкой медной проволоки, а в другой – гранату. Пальцы, прижимавшие к корпусу спусковой рычаг, побелели от напряжения; Борис Иванович помог ему подняться на ноги и закрепить чеку.

– Пригодится, – сказал Казаков, пряча гранату в карман.

Расширив лаз саперной лопаткой, они протолкнули через него рюкзаки, протиснулись сами и, внимательно глядя под ноги, не блеснет ли среди травы предательская медная нитка, двинулись вперед, держа курс на уже недалекое минное поле.

Старший прапорщик Палей, одетый по форме, но с поднятым забралом шлема, прошел по короткому коридорчику с голыми бетонными стенами и вошел в пустое квадратное помещение, пол которого представлял собой до блеска отполированную стальную плиту, а стены были зачем-то обнесены натянутой на проволочный каркас проволочной сеткой. Прапорщик перебросил массивный, архаичного вида рубильник; над головой у него щелкнули контакты, взвыл и ровно заурчал электромотор, и открытая кабина лифта, погромыхивая, поползла вниз. Лифт был старый, еще немецкий, о чем свидетельствовали выбитые на алюминиевом корпусе рубильника готические надписи, и, насколько было известно Палею, ни разу не выходил из строя с тех самых пор, как его установили здесь дотошные фашисты. Разумеется, его приходилось периодически обслуживать, но работал он бесперебойно, невзирая даже на усилия отечественных специалистов по ремонту электрооборудования.

Часы на запястье показывали четыре пятнадцать утра – время, когда людей одолевает самый крепкий сон. Палей, которого бесцеремонно разбудили десять минут назад, слегка покачиваясь, дремал с открытыми глазами. Из-за левой проймы черного бронежилета у него выглядывал длинный желтоватый конверт с небрежной карандашной пометкой на уголке. «1/2» – было написано там; данный код означал, что внутри содержится радио или телефонограмма, которую связист сразу же по получении, независимо от времени суток и иных привходящих обстоятельств, обязан вручить старшему прапорщику Палею, где бы тот ни находился и чем бы ни занимался в этот момент.

Прапорщик в свою очередь, получив конверт с упомянутой пометкой, был обязан незамедлительно бросить все прочие дела и с наивозможной скоростью доставить депешу – куда именно, на всем объекте знал только он да человек, которому она была адресована.

Старший прапорщик Палей являлся доверенным лицом начальника режима полковника Маковского и, пожалуй, единственным человеком на объекте, который знал его в лицо. Даже заведующий лабораторией, начальник научной части полковник Черных, равный Маковскому по положению, общался с ним исключительно по телефону.

Старшему прапорщику лично такая таинственность казалась чем-то сродни детской игре. В нежном возрасте (который в его случае вовсе не был таким уж нежным) они с пацанами обожали разводить страшные тайны, давать клятвы на крови и, обмирая от сладкого ужаса, бродить по темным, запутанным, как лабиринты, подвалам большого пятиэтажного дома, где большинство из них тогда проживало. Но одно дело – восьми-девятилетние пацаны, и совсем другое – полковник флотской контрразведки, начальник режима важного секретного объекта. Перед ним должны трепетать все, в том числе испытуемые и даже покойники; от него должны прятаться по углам – от него, а не он сам!

Однако начальству, как известно, виднее. Наверное, у полковника были свои резоны, заставлявшие его действовать именно так, а не иначе и прятать лицо даже от доктора Смерть, с которым они, по идее, поровну делили фактическую власть на объекте. Система соблюдения режима функционировала, как любовно вычищенный и хорошо смазанный автомат Калашникова, и это было самое главное. Победителей не судят, а Маковский, насколько было известно старшему прапорщику, до сих пор не потерпел ни одного поражения, которое впоследствии, и притом весьма скоро, не обернулось бы блестящей победой.

Среди личного состава, конечно, ходили разные разговоры – поначалу, надо добавить в скобках. Маковский пришел на смену прежнему начальнику режима чуть больше двух лет назад, и с момента зачтения перед строем приказа о его назначении на эту должность (на котором он также не соизволил присутствовать) его никто не видел. Свободные от несения караульной службы бойцы, как водится, строили по этому поводу всевозможные теории и предположения. Говорили, что он жутко изуродован и очень этого уродства стесняется; говорили, что у него тяжелое психическое расстройство – не то паранойя, не то клаустрофобия, не то, наоборот, агорафобия; упоминались: маньяк, карлик, Квазимодо, Человек-невидимка и даже Человек-паук. Однако очень скоро было замечено, что авторы наиболее смелых и остроумных теорий буквально на следующий день попадают в очередной приказ по гарнизону, оглашаемый на утреннем разводе: старшину имярек разжаловать в младшие сержанты с удержанием разницы в окладе денежного довольствия за проступок, несовместимый с моральным обликом военнослужащего Вооруженных сил Российской Федерации, выразившийся в… Наказания были разные, и причины в приказах назывались различные, никак не связанные с таинственной личностью начальника режима и нелицеприятными высказываниями в его адрес: курение за пределами отведенного для этой цели помещения, нарушение формы одежды, отправление естественных потребностей организма в неустановленном месте и даже, елки-палки, вступление в половой контакт с испытуемыми женского пола. Что характерно, все эти проступки имели место в действительности, чего никто из наказанных даже не думал отрицать. Но солдата не проведешь, и истинная причина репрессивных мер была ясна всякому, у кого в голове осталась хотя бы одна извилина.