Имя мне - Красный - читать онлайн книгу. Автор: Орхан Памук cтр.№ 107

– Это Хосров, который ночью прискакал на лошади к дворцу Ширин и ждет, сгорая от любви, когда она покажется в окне. Нарисовано в манере старых мастеров Герата.

Он смотрел на страницу так, словно все видит, но у него даже не было увеличительного стекла в руке.

– Видишь, как красивы листья на дереве, – они словно бы светятся изнутри, будто звезды или весенние цветы. Обрати внимание, с каким смиренным терпением прорисованы узоры на стенах, как уместно употреблена позолота, как гармонична композиция всего рисунка. Видишь? Конь у красавца Хосрова изящный и стройный, как женщина. Его возлюбленная Ширин в высоком окне склонила голову, но на лице у нее гордое выражение. Из самой глубины рисунка, от красок, любовно нанесенных художником, будто бы исходит свет, и кажется, что влюбленные навечно застыли в этом свете. Видишь, их лица обращены друг к другу, а тела вполоборота повернуты к нам. Они знают, что находятся на рисунке, что мы смотрим на них. Знают и не пытаются казаться точно такими же, как обычные люди, которых мы видим каждый день, напротив, дают понять, что вышли из памяти Аллаха. Оттого-то время на рисунке и остановилось. С какой бы быстротой ни развивались события в легенде, к которой сделана иллюстрация, они будут вечно пребывать в тех же позах, не шевелясь, не двигая руками и даже не переводя взгляда, подобно хорошо воспитанным, скромным и робким юным девам. И вместе с ними навечно замерло все в лазоревой ночи. Видишь эту птицу? Она одновременно и летит в темноте среди звезд, так же быстро, как бьются сердца влюбленных, и застыла на месте, словно приколоченная к небу. Старые мастера Герата знали, что, если в предчувствии бархатной тьмы Аллаха, которая скоро опустится на их глаза, как занавес, они будут несколько дней или даже недель не отрываясь смотреть на подобный рисунок, то в конце концов их душа проникнет в это бесконечное время.

Когда после вечернего азана дверь с прежними церемониями открыли в присутствии толпы свидетелей, глаза мастера Османа по-прежнему были устремлены на тот же самый рисунок, на птицу, недвижно застывшую в небе. Но зрачки его совсем побледнели, и смотрел он в книгу как-то странно – вот так человек под странным углом опускает ложку в тарелку, и ты понимаешь, что он слепой.

Узнав, что мастер Осман и Джезми-ага останутся в сокровищнице, чавуши главного казначея обыскали меня не слишком тщательно и не нащупали иглу, которую я спрятал в нижнем белье. Выйдя за ворота дворца, я завернул в узкий переулок, где меня никто не мог увидеть, вытащил страшную вещь, которая лишила зрения легендарного мастера Бехзада, и воткнул ее в пояс, а потом чуть ли не бегом поспешил домой.

В сокровищнице я так намерзся, что мне показалось, будто в Стамбуле уже повеяло теплым воздухом весны. Проходя по базару Эскихан, где как раз потихоньку закрывались лавки бакалейщика, зеленщика и торговца тканями, цирюльня и дровяной склад, я порой приостанавливался и бросал внимательный взгляд на пучки моркови, бочки, горшки и скатерти, освещенные теплым светом свеч.

Улица Эниште (у меня пока не получалось называть ее не то что своей, а даже и улицей Шекюре) после двухдневного отсутствия показалась мне еще более чужой. И все же я чувствовал такую близость со всем миром – от радости, что возвращаюсь к Шекюре живым и здоровым и смогу сегодня лечь с ней в постель, ибо гнусный убийца, считай, найден, – что еще у гранатового дерева, глядя на недавно починенные ставни, едва не закричал во весь голос, как перекрикиваются крестьяне, стоя на разных берегах реки. Однако я сдержался, желая, чтобы первым делом Шекюре услышала от меня: «Мы нашли убийцу!»

Открыв калитку, я то ли по ее скрипу, то ли по тому, как беспечно пил воду из колодезного ведра воробей, то ли по темным окнам сразу понял, почуял волчьим чутьем мужчины, прожившего двенадцать лет в одиночестве, что в доме никого нет. Когда человек с болью сознает, что остался совсем один, он тем не менее порой отворяет все двери, заглядывает в шкафы и чуть ли не в кастрюли. Вот и я обошел весь дом, осмотрел каждый закуток, даже пооткрывал крышки всех сундуков.

Все это время я слышал только один звук – быстрое биение своего сердца, громом отдававшееся в тишине. Когда в доме не осталось ни одной не осмотренной комнаты, я достал со дна самого дальнего сундука припрятанную саблю, прицепил ее к поясу и на какое-то мгновение успокоился. Все те годы, что я зарабатывал себе на жизнь пером, эта сабля с эфесом из слоновой кости давала мне покой и равновесие (не только душевное, равновесие при ходьбе – тоже). Что до книг, то они лишь придают несчастью глубину, которую мы почему-то считаем утешительной.

Я спустился во двор. Воробей улетел. Я покинул дом, погруженный в темноту и тишину, как покидают тонущий корабль, и вышел на улицу.

«Беги! – говорило мне сердце, обретая былую уверенность. – Беги, найди их!» И я побежал. В многолюдных местах, впрочем, я переходил на шаг, да и во дворах мечетей, куда я сворачивал, чтобы срезать угол, за мной иногда увязывалось столько собак, радующихся неожиданному развлечению, что приходилось замедлять бег.

Я варила чечевичную похлебку на ужин, когда услышала от Несима: кто-то пришел, меня спрашивает. Я велела мужу следить за похлебкой, чтобы не пригорела, вручила ему поварешку и, держа его руку в своей, показала, как нужно мешать. Не покажешь – он так и будет стоять, неподвижно держа поварешку в кастрюле, хоть час, хоть два.

На пороге я увидела Кара и сразу его пожалела. Лицо у него было такое, что я побоялась спросить, что стряслось.

– Ты постой тут, я сейчас переоденусь и выйду, – сказала я и пошла собираться.

Надела желто-розовый наряд, в котором посещаю вечерние празднества по случаю Рамазана, пиршества в богатых домах и длинные свадебные церемонии, взяла праздничный узел и сказала бедняге Несиму, что поем, когда вернусь.

Над трубами домов нашего еврейского квартала курился слабенький дымок, как над кастрюлей бедняка. Когда мы с Кара дошли до угла улицы, я сказала:

– Говорят, прежний муж Шекюре вернулся с войны.

Кара молчал, пока мы не вышли из квартала. Его лицо в сумерках было совершенно пепельным.

– Где они? – наконец спросил он.

Я поняла, что Шекюре и дети ушли из дома покойного Эниште.

– Они в своем доме, – предположила я и сразу поняла, как ранили Кара мои слова, ведь я имела в виду предыдущий дом Шекюре. Чтобы немного обнадежить его, я прибавила: – Скорее всего.

– Ты сама видела этого якобы вернувшегося мужа? – спросил Кара, взглянув мне в глаза.

– Нет, ни его не видела, ни как Шекюре с детьми ушли из дома.

– Откуда же ты узнала, что они ушли?

– Поняла по твоему лицу.

– Расскажи мне все, что знаешь, – решительно потребовал Кара.

Но мне никогда нельзя рассказывать все, что знаю, иначе я не была бы той самой Эстер, которая сумела выдать замуж стольких мечтательных девушек и с легким сердцем стучится в дверь любого несчастливого дома. Впрочем, Кара был сейчас не в том состоянии, чтобы это понять.