Женщина при 1000°С - читать онлайн книгу. Автор: Хальгримур Хельгасон cтр.№ 39

И снова рука потянулась за чашкой.

– Не надо ее так строго судить. Ей тяжело, – сказала я тоном умудренной жизнью женщины и вздохнула.

– Что? – переспросила она и отставила чашку, так и не сделав глотка.

– Она пускает их к себе, чтоб они не убили ее мужа. А он у нее в тюрьме на какой-то там версте.

– Ты хочешь сказать: в тюрьме Вестре [102] ? Правда?

– Она не шлюха. Она человек.

– Да, конечно. Ну надо же! – ответила она, желтокожая, как седой китаец, затем задумчиво посмотрела в окно кухни и сказала сама себе: – Конечно, у всех своя история.

Потом она опомнилась и снова посмотрела на меня.

– А у тебя какая история, маленькая исландка?

– Мне досталась только половинка улитки.

– Да? Ах, что это я? Надо дать тебе побольше, – сказала она и потянулась к разделочному столику за пакетом с улитками. Там еще оставалось пять с половиной, потому что сама она взяла себе целую, и она до сих пор лежала нетронутая у нее на тарелке. Она вытащила из пакета пол-улитки, положила на стол, затем встала со стула слегка нетрезвым движением и повернулась к столику, чтобы взять нож. Я улучила момент и положила пол-улитки к себе в тарелку. В тот же миг она обернулась и вдруг вся превратилась в вопль, который так плохо сочетался с этим воспитанным желтым лицом:

– Нет! Не ешь ВСЮ ПОЛОВИНКУ!

Я выпрямилась на стуле и испуганно следила, как она разрезает пол-улитки на две части и прячет вторую четверть обратно в пакет.

– Так нельзя, – сказала она чуть тише, и я поняла, почему она не решается выйти туда, где ходят немцы: такая импульсивная.

Затем она уселась и некоторое время боролась с горячей чашкой чая. Мы молчали, пока я не нашла в себе мужества съесть четверть улитки.

Да, конечно, в военное время надо чем-то жертвовать. Мне следовало бы подумать о стратегическом запасе «Дании», этой крошечной отполированной страны, которая в эту пору не знала ни недели покоя.

Хотя это неправда. Конечно, тогда я так не думала. Я это говорю только сейчас, когда я лежу вне и над сознанием моей жизни и коечным произволом ретуширую все мои мгновения в свете того, что грядет и глядит на жизнь сверху во всех ее кусках, отбирая и раскладывая их, чтоб вышла целостная картина человека, века, эпохи. Меньше всего мне хотелось бы врать или пропускать то, что все пропускают, когда выкладывают свою жизнь на прилавок, но тот документальный фильм, который предстает моим глазам сейчас, разумеется, мало похож на то, что мне представлялось тогда, когда я, ослепленная моментом, перескакивала с пазла на пазл там, на земле, в жизни, в прошлом веке, в военное время.

Таковы преимущества преклонного возраста. У нас такой хороший обзор всего.

Лова ушла. Интересно, она какой-нибудь еды не оставила? Ага, вот тут что-то есть. А что это? Скир [103] ? Каша? Ей-богу, я про все на свете забываю. Конечно же, я это раньше начала есть. А сейчас я уже не помню, голодна ли я. Вот я сказала «голодна» – и уже насытилась. Я больше не понимаю, что творится в моем желудке. Там все проходит насквозь.

Я не знаю, как называется день, который я сейчас проживаю, но, судя по всему, он скоро перевалит за полдень. И он не такой уж серьезный повод, чтобы ради него вдохнуть. Я честно и четко говорю: чем ближе крематорий, тем более никчемными кажутся мне дни. Они – не более чем сумятица ветра за окном. Вот возьму и убью его ядовитой шуткой! Это китово-серое небо и эти обветренные деревья с растрепанными листьями, которые больше похожи на сопливые обсморканные бумажные платки! Что лучше всего показывает, что исландское лето – это такая болезнь. Я плюю на это барахло, которое нам здесь предлагают под видом повседневности, – нам, помнящим жизнь при более приятном свете, чем эта серая чушня при харкотине дождя. Который падает с неба, больше напоминающего мокрющее зловонное сучье вымя. Да, такова уж наша исландская доля: прозябать под бродячим сучьим выменем с восемнадцатью потрепанными сосками, из которых все равно ничего не течет, кроме холодно-жидкого ялового молозива.

И замордованные дождем верхушки деревьев, ага…

Разумеется, кроме них, я из окна почти ничего не вижу. Только их и это вшивое сучье небо, которое сентиментальные поэты имели глупость воспеть в длинных опупеях о лежачих людях, как будто это священный долг исландских книгопеков – хорошо отзываться о своей стране, этой костлявине-отморозихе, этом снежно-дождливом аде. Она еще худо-бедно может вытянуть из-за своей грязной ледниковой пазухи кратковременный штиль, но чаще предлагает сопливую и поносную погоду, которую отрыгивает и выпукивает из своих скелетистых ущелий.

Фи, какая фуфлянка!

Да, замордованные дождем верхушки деревьев клонятся и сгибаются под струной холодного ветра, который бог погоды отмеривает нам недельными отрезками и который гуляет по крышам и по всей столичной мокрозадости. Он навсегда останется нашим вечным Гитлером, который удерживает нас, богоизбранный народ, взаперти, в наших одиночных квартирах, ветреный отморозок!

Но как сказала я, приговоренная к постели: чем дальше идет жизнь, тем более жиденькими становятся дни. Когда-то они были густыми. Я это помню. Когда-то они поднимались из моря, вкусные, как шестнадцатислойный бутерброд, а теперь это просто прозрачные целлофановые полотнища на стройплощадках, хлопающие на сильном ветру. Да, видимо, так и есть. Когда-то дни были густые, а наша жизнь – жидковата, а сейчас стало наоборот.

Сначала действительность кажется нам такой мощной, а мы сами – такими ничтожными; мы впитываем ее. Мы тратим всю жизнь на то, чтоб вобрать ее в себя, пока не обнаруживаем, что из нее ничего не выжмешь, что мы сами – гораздо содержательнее, чем день, век и вся эта штука, которая называется реальность, явление, которое люди почитали веками и которое на самом деле ничего не стоит по сравнению с подспудностью. Главная удача в моей жизни – что я вышла из первой и примкнула ко второй. Для меня это сущее избавление, что больше не приходится вставать, наливать молоко в тарелку, тащиться в прихожую и открывать конверты, смотреть телевизор и звонить по телефону. Жизнь только тогда стала мне приятна, когда мне больше не приходится ее проживать, а можно наслаждаться ею подспудно. И пусть никто не жалеет, что, мол, мне приходится куковать в этом гараже в неинтересном районе, потому что я наконец обрела саму жизнь. И Бога. Я различаю его, надев очки перед раковиной: прозрачный, легкий, крошечный шерстяной комок, который выдает свое присутствие, только если открыть дверь. Я зову его Пух. И почитаю его таким стишком: