Свечка. Том 1 - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Залотуха cтр.№ 67

Единственно, о чем жалею, так это о том, что за отчетный период я не прочитал ни одной книжки. Что ж, вернусь домой и начну наверстывать упущенное. Прямо сегодня! Слепецкого… Пойду в книжный и куплю Дмитрия Слепецкого. Единственный писатель, с кем я лично знаком и при этом не прочел ни одной его строчки. А чтобы понять, люблю ли я Маяковского, перечитаю Маяковского. И Андрея Вознесенского. И Лермонтова, конечно, «Когда волнуется желтеющая нива…». Да, чуть не забыл – заповеди! Не только «От 5-й до 10-й», с чего все началось, но и с первой по пятую. Включительно. Что еще? Всё. А горло-то не болит, совершенно не болит! И никакой фарингосепт мне уже не нужен! Нет, не потерянное это время, а приобретенное. Эх, был бы я писателем – как бы я все это описал, с какими радостными подробностями! РОМАН. И посвятил бы его тебе, старик! Или Даше… Или Женьке… с Алиской. Или маме… Маме, конечно же, маме! И назвал бы его: «Три дня и три ночи». Или «За други своя». Тоже неплохо. Но чукча не писатель, чукча – читатель. А жаль!

Я сразу его узнал. Хотя фотография была плохая, бледная, «с уголком», взятая из паспорта или служебного удостоверения и во много раз увеличенная. По прическе узнал – как у нашего декана. Сколько лет прошло, а ничего не изменилось. Уже и общественная формация не та, что была, и сама страна – другая, по-другому даже называется, все изменилось, а это вот – нет: такой же прикнопленный к стене лист ватмана, увеличенная фотография и текст, написанный ровными черными буквами, как будто пишет их один и тот же человек. И текст почти одинаковый, только там было: «после тяжелой болезни», а здесь: «трагически погиб». И те же белые гвоздики в вазочке на полу. Мой сопровождающий задержался – милиционер проверяет пропуск, и я могу стоять и смотреть…

– Вперед!

Я иду вперед и с ужасом осознаю, что так и не узнал, как его зовут! И не узнаю, если не оглянусь и не посмотрю!

ЦЫШЕВ

Евгений Георгиевич

– Не останавливаться!

Впереди двое: большой и поменьше. Идут. Большой – первый, поменьше – отстает, начальник и подчиненный – понятно.

Большой (недовольно): Приличную фотографию найти не могли?

Поменьше (оправдываясь): Не могли, Константин Михайлович. Не любил фотографироваться…

Большой (недовольно): Не любил фотографироваться.

Поменьше: Вы ведь сами знаете, какой он был – не высовывался, в глаза не бросался…

Большой (недовольно): Не высовывался, не бросался…

– Направо!

А ведь и я тоже не люблю фотографироваться! И какая фамилия у него оказалась неприметная, скрытная, громко не произнесешь, легче шепотом: Цышев. Не высовывался, в глаза он не бросался, входил в кабинет, а я его не замечал. Не бросался… И БРОСИЛСЯ! Но что же ты за человек, Золоторотов, что сразу не понял – кого Валентина Ивановна ждала, о ком волновалась, по кому так убивалась! Дудкин, блин! – Не ругайся. – Я не ругаюсь, Дудкин, блин, которого в глаза не видел, выдумал от начала до конца, ты о нем больше думал, чем о реальном человеке, который был с тобой рядом и хотел тебе помочь. «Адвоката, требуйте адвоката. Ничего у них не подписывайте». С риском для себя подсказывал, потому что – «стучат»… Так вот оно что, так вот оно что! А ты, а ты… Ты не любишь тех, кто тебе не нравится! Что-нибудь тебе в человеке не понравилось, и вот ты его уже не любишь. Нашлепка, как у декана, – и для тебя этот человек не существует! Зачем думать о неприятном, когда можно думать о приятном, да? За эти три дня, Золоторотов, я узнал о тебе много нового, но ничего утешительного. О неприятном ты должен думать, только о неприятном! И любить тех, кто тебе не нравится, и, чем больше не нравится, тем больше любить! (Если ты не скотина и свинья, конечно, а человек, если ты не гад и сволочь, а человек опять же!)

– Налево.

Где-то я читал, кажется, в «Демократическом наблюдателе» Юлий Кульман пересказал разговор Сталина с английской журналисткой, которая ужасалась миллионам наших жертв, какая, мол, это трагедия, но Сталин с ней не согласился:

– Трагедия – когда погибает один человек. Когда погибают миллионы – это статистика.

А я бы поспорил со Сталиным: трагедия – когда погибает тот, кого любят… Как Валентина Ивановна убивалась, какая это была трагедия. А без Валентины Ивановны это был бы несчастный случай. Вот я здесь иду, мне хорошо, а кто-то сейчас на Каширке от боли корчится, и, если есть у него родные и близкие, если любит его хоть одна живая душа, тогда это трагедия, а если нет – статистика? Но человеку-то больно, как же ему было больно! «Честного захотела» – и это всё о нем, о ком же еще? На таком месте честным быть равносильно самоубийству! Это ты, Золоторотов, взяток не берешь, потому что никто их тебе не предлагает. Он и пил оттого, что честным был, честные в России пьют всегда, а ты только по праздникам. По праздникам честный, ДДД у него, тимуровец плешивый! Так вот почему Валентина Ивановна его нюхала, а я… А ты! Скотина и свинья ты, скотина и свинья, и еще сволочь в придачу, сколько раз я тебе говорил: не смей, не пытайся даже думать о людях плохо! О тех, кого знаешь хорошо, о тех, кого знаешь плохо, а о тех, кого не знаешь, и подавно! О тех, кто тебе нравится, не смей, а о тех, кто не нравится, и подавно! Не смей! И ведь сколько раз зарекался, слово себе давал: «Больше никогда! Ни разу в жизни!», а спустился в метро, толкнули и… Толкнули? Или сам бросился? А этого ты не узнаешь никогда, но пусть этот страшный случай, эта трагедия – научит тебя любить людей. Всех, всех без разбора, с нашлепками и без, далась тебе эта нашлепка! Неужели, Золоторотов, тебе и этого будет мало? Подумай, какую страшную цену человечество платит за то, чтобы ты любил людей.

– Стоять!

Клянусь! (Последний раз и навсегда.) Всегда, везде и всех! Любить людей. И начать прямо сейчас. Я люблю вас, люди!

– Заходи.

Захожу. (А точнее – вхожу.) Большая пустая комната. Четыре стула у стены. (Значит, уже не пустая.)

– Садитесь.

(Форма обращения показательная: то на ты, то на вы, что характеризует у говорящего неуверенность в себе. – Селивестров М. В. «Основы человеческой психологии. Для студентов ветеринарных вузов». Не знают, как себя со мной вести? А почему? А потому!) Сажусь, конечно. На самый ближний ко мне стул, который самый крайний. (А это уже не позиция старик, просто так удобно.) А на оставшиеся три, как я понимаю, сядут еще трое таких же, как я, гавриков, а потом войдет девочка и начнет выбирать: «Аты-баты, шли солдаты…». Хотя, впрочем, это они в моем детстве шли самовар покупать, сейчас все другое. Алиска с подружками считалась:

Рельсы, рельсы, рельсы,

Шпалы, шпалы, шпалы,

Ехал поезд запоздалый…

Запоздалый вы были человек, Цышев Евгений Георгиевич, запоздалый, вот… «Просто вы дверь перепутали, улицу, город и век!» Родились бы вы в девятнадцатом веке, родились и жили бы спокойно, и никто бы вас там фотографироваться не заставлял. Я где-то читал (кто-то писал): «Проживи Александр Сергеевич еще несколько лет, и у нас была бы его фотография». Не надо! То есть проживи – надо, еще как надо, я вообще считаю, уверен и убежден: если бы Пушкин дожил до возраста старого хрыча, мы бы жили сейчас в другой стране, не в Абсурдистане – в Лукоморье! И Ленина не было бы, и Сталина не было бы, и всей этой гадости не было бы, так что проживи – да! А фотографии его не надо. (Лично мне портрета работы Кипренского больше чем достаточно.) А с этими фотографиями беда, особенно в последние годы, когда «мыльницы» появились, и все моду взяли: в гости, куда ни придешь, – наелись, напились и давай фотографироваться, Глоцеры за Новый год по две пленки исщелкивают! Когда это начинается, я стараюсь куда-нибудь скрыться, чаще всего в кухню, мою там посуду. «Мой ты». Мою. Но в позапрошлый Новый год Женька пришла туда за мной следом и устроила скандал, а потом подтянулись Глоцеры и Ивановы и перевели скандал в русло диспута. Они все мне доказывали, что это память (это – память?), что, когда мы станем старыми и врачи запретят нам всё, мы будем «сидеть на печке», как сказал Глоцер, и перебирать там фотки, как сказал Иванов. Но я не хочу сидеть на печке и перебирать фотки, я надеюсь, в старости у меня найдутся дела и интереснее, и важнее! Тогда Иванова сказала, что это останется детям, дети будут смотреть, «и завидовать!» – прибавил Иванов. Но неужели Алиска, став взрослой, будет это смотреть? Разве что со стыдом за меня, за нас, потому что, я не сомневаюсь, – они будут лучше нас, как всякое предыдущее поколение лучше последующего, то есть наоборот – всякое последующее лучше предыдущего – такова диалектика жизни. Нет, я хотел бы оставить Алиске другие о себе воспоминания! Тогда Женька спросила (в позапрошлый Новый год она выпила даже больше, чем в прошлый), глядя на меня в упор, спросила: «Боишься оставить след в истории?» Я хотел резко возразить: «При чем здесь история?» – но сказал почему-то: «Боюсь», и я знаю, почему я так сказал, – потому что действительно боюсь. Мне кажется, история совершенно не нуждается в подобных наших следах, это напоминает мне модные ныне «шашлыки», после которых в лесу остаются черные кострища, поломанные деревья и бутылки, стеклянные, а также пластиковые, которые, с точки зрения экологии, еще хуже стеклянных. Нет, Женечка, лучше никаких следов в истории не оставлять, а проскочить в ней незаметно, нигде не наследив и ничего не испортив. Разумеется, ничего этого я не сказал и пошел, как миленький, фотографироваться, а посуду домыл, когда гости разошлись, и Женька спала уже сном младенца.