Свечка. Том 1 - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Залотуха cтр.№ 65

Вот и подошли к концу мои три дня и три ночи. Друг! Я прожил их за тебя. Это было трудное время, трудное, но интересное, и уже сейчас я знаю, что буду вспоминать его с благодарностью и теплотой. Согласись, не каждый мой современник может похвастать тем, что провел ночь в КПЗ, дискутировал в Бутырке о тайнах мироздания и вел себя на допросе, как партизан. Я познакомился с интересными людьми и вообще узнал много нового. Согласись также, не всякому известно, что ощущает человек, на руках которого застегиваются наручники и которого подталкивает в спину вооруженный охранник. Это чувство унижает, но одновременно и возвышает, это свидетельствую я, Евгений Золоторотов. Кстати, о Золоторотове! Когда вчера в кабинет Писигина (почти сразу после того, как мы с тобой так не по-дружески расстались) вошел милиционер и назвал мою фамилию, я даже удивился: за эти три дня и три ночи настолько от нее отвык, что некоторое время размышлял: «Какой такой Золоторотов?» Но потом был, конечно, шок, самый настоящий шок: как они узнали? А дальше наручники (интересно, что, как только их надели, руки совершенно перестали дрожать), автозак (который я тебе уже описывал) и короткий путь до Бутырки. (Автозак въехал во двор, где меня выпустили, спрыгнув на асфальт, я сразу обратил внимание на знаменитую кирпичную башню, в которой провели остаток своей жизни многие известные деятели российской истории и культуры, включая Емельяна Пугачева, и подумал: «Бутырки!» или «Бутырка»? Да какая разница?) Дальше тоже было очень интересно: фотографирование, отпечатки пальцев и прочие процедуры, я бы подробно их тебе описал, но при двух, к сожалению отсутствующих ныне условиях, а именно: а) это был бы не третий день моего пребывания в «местах не столь отдаленных», то есть я хочу сказать, способность воспринимать новые впечатления у меня несколько притупилась, да и сами события стали утрачивать свою новизну, и б) (это главное) все было бы по-прежнему, если бы я по-прежнему оставался тобой, то есть по-прежнему выдавал бы себя за тебя. По-видимому, это что-то вроде писательского псевдонима: я убежден: если бы Алексей Пешков не назвался Максимом Горьким, он не написал бы «На дне». Штильмарком, старик, быть интереснее, чем Золоторотовым! (Шутка.) Но если серьезно, вопрос «откуда они узнали?» давил меня, душил и грыз. Но я сразу хочу тебя поздравить – в нашем многолетней давности споре о том, что на каждого из нас есть «Дело», ты оказался прав! Я собственными глазами видел мое «Дело» – это такая серенькая тоненькая папочка. Ее небрежно нес мой сопровождающий (примерно так же я носил в школе свой набитый тройками дневник) и открывал его всякий раз при прохождении мной очередной процедуры (см. выше). Признаю – я проиграл тебе бутылку коньяка, но сразу предупреждаю: получишь ты его только после того, как поставишь мне бутылку аналогичного напитка за Пушкина. «Мечты, мечты, в ЧЕМ ваша сладость», помнишь? Это я опять шучу, но вчера, признаться, мне было не до шуток, особенно когда я услышал слово «общая» и понял, что речь идет о камере. (В тот момент я даже не вспомнил о Слепецком, на новую встречу и продолжение интереснейшего разговора с которым в его теплой уютной камере до того очень рассчитывал.) По правде сказать, меня не пугали (точнее, не очень пугали) условия содержания в общей камере Бутырской тюрьмы: быт, питание и прочее (к этому я уже начал привыкать) – пугало, страшило, приводило в состояние, близкое к паническому, ожидание того, как меня там встретят? И с интеллигентнейшим Дмитрием Ильичем встреча была непростой, а когда тебя встречают десятки собранных в одно место уголовников?

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

А дальше? «Не жди, не верь, не надейся»? Когда это было? «Пасть порву, буркалы выколю» – смешно, но не более. То-то и оно, то-то и оно, старик, – а дальше? Я категорически не мог сформулировать свой ответ на их неизбежное «за что?». Ответ «за други своя» исключался по всем возможным причинам, его я не сказал даже Слепецкому, но здесь я уже не мог ответить и словами Анатолия Жигулина в его прекрасном стихотворении «Кострожоги»: «Ни за что». Маловероятно, чтобы в общей сидели знатоки поэзии, но, главное, этот ответ мог законно их обидеть. В самом деле: если я – ни за что, почему они – за что-то? Теоретически это возможно? Возможно? Ты хорошо знаешь – я никогда не питал иллюзий в отношении своих физических кондиций и душевной стойкости, но действительность превзошла все мои ожидания. Это был не страх, а трепет: я был ни жив ни мертв, у меня буквально подгибались колени; когда охранник вел меня по длинному гулкому и страшно обшарпанному коридору, я даже остановился, и, чтобы придать мне требуемую скорость, охраннику пришлось ткнуть меня пару раз в спину своей резиновой палкой (впрочем, совсем не больно). И так шли мы, шли и наконец пришли…И вот как, ты думаешь, меня там встретили? А никак! Мой приход в общую в общей никто не заметил. Просто не обратили внимания! Я вошел, дверь за мной закрылась, и я остался там стоять. Потом сел и просидел так до утра. Никто, подчеркиваю, никто ко мне не подошел, никто не задал мне ни одного вопроса, никто даже, кажется, в мою сторону не посмотрел. Там каждый занят исключительно собой, вот какое открытие я сделал. И еще – я понял значение и смысл расхожей поговорки: «Не так страшен черт, как его малюют». То есть страшен, еще как страшен, но совершенно не так, как нам кажется. (Но об этом ниже.) Итак, я сел и тоже занялся собой – стал думать. Ты называешь это мозговой атакой, и она у тебя всегда имеет локальную и конкретную цель, носит характер планомерный и последовательный, я же просто вспоминал, всё вспоминал… Как в старинных романах писали: «Перед его мысленным взором пронеслась вся прошедшая жизнь». Вот и моя тоже пронеслась, причем не один раз: то, как на видике, в быстрой перемотке, то в замедлении, то в покадровом просмотре. Извини за красивость, но почему-то именно так хочется мне сейчас сказать: ночь напролет я перетирал свою жизнь, как муку между пальцами. (Или между пальцев? Как правильно, мама?) А муки той было немало, а что ты хочешь – жизнь взяла направление к полтиннику! Перетирал и все искал ту единственную крупицу, которая помогла бы мне ответить на вопрос: за что? За что меня, Золоторотова Е. А., привезли в Бутырку и посадили в общую? Искал и не находил, решительно не находил! То есть нет – нашел, много, причем такого, за что, как говорится, убить мало! (Но – во внесудебном порядке.) Даже за эти три дня и три ночи я такого нагородил и наворотил, что, как ты любишь повторять, мне впору дать десять лет расстрела с ежедневным приведением приговора в исполнение. И искать не приходилось – само ломилось во все окна и двери, беспрерывно кричало о себе, напоминая: «Ты сволочь и свинья, Золоторотов, сволочь и свинья!» И скотина в придачу. Вот, например, по времени самое близкое:

Слепецкий: Прямо по Пушкину.

Я: Все так говорят.

Это когда я сказал, что меня зовут Евгением, а тебя Германом, а он улыбнулся и очень доброжелательно прокомментировал: «Прямо по Пушкину». А я, недолго думая: «Все так говорят». Как пощечина – бац! Нет, это правда, все так говорят, когда я говорю, что меня зовут Евгением, а моего друга Германом, но мог же я, черт меня дери, промолчать, ведь получилось, что такого в высшей степени незаурядного человека, каковым, несомненно, является Дмитрий Ильич, я поставил в один ряд со всеми остальными. Думаешь, не услышал? Не заметил? Нет! Слепецкий все слышит! Слепецкий все видит! Ведь он же – писатель! А от одной мысли о том, что было между мной и Валентиной Ивановной, от одной только этой мысли у меня темнеет в глазах! Я действительно подумал, поверил (себе), что Валентина Ивановна влюбилась. (В меня.) Подумать только! Готов был от счастья по крышам бегать. Как Карлсон. (Единственное, что меня оправдывает – имя, которое она произнесла дважды или трижды, прижимая мою голову к своему животу. «Женька, – говорила она, – Женька!» – Не ищи оправдания! – Не ищу, просто вспомнил…) И этот человек смеялся над Цыцей, когда она приняла собаку за кошку! А ты горе за счастье принял, вот горе-то! Не-ет, за такое десяти мало, тут надо пятнадцать лет ежедневно расстреливать! Пулей «дум-дум»… А как я подал Неписигину руку? Говорил же себе, слово давал, клялся: не подам, и – подал! (Как в Саудовской Аравии: «с отсечением руки»!) Вот какой у тебя друг, старик, стреляй в меня, ежедневно стреляй! А настрелявшись, прости. Или хотя бы постарайся понять… Ты пойми одно – дело тут вовсе не в ножичке, хотя и в нем тоже. (Нет, это какая-то мистика – мой «Victorinox», одна сплошная мистика!) Пойми, старик, «оформили» они меня или «не оформили» – сути не меняет, как ни крути, с моей стороны это было бы предательство. И меня совершенно не волнует, что меня не стали бы искать и мне ничего бы за это не было, – меня волнует, что было бы за это Валентине Ивановне? Нет, не мог я оставить Валентину Ивановну, тем более в том плачевном состоянии, в каком она в тот момент пребывала. Согласись, с моей стороны это было бы подло, и на моем месте, я уверен, ты поступил бы точно так же, причем без моих сомнений и колебаний, – ведь я уже готов был бежать, хорошо, что ножичек заставил меня остаться. Без него я отсюда не уйду. Но ты здорово, гениально, красиво все придумал, почти как граф Монте-Кристо! И про Дашу тоже неплохо придумано, хотя и жестоко, но тут, я понимаю, придумывал на ходу, экспромтом, а всякий хороший экспромт, как говорят англичане, требует как минимум двухнедельной подготовки. Говоря о моей Даше гадости, ты справедливо рассчитывал на то, что я тут же выскочу на улицу, чтобы морду тебе набить, что и говорить, придумано лихо, однако ты не учел одной маленькой детали, а, как говорят теперь уже французы, – бог в деталях. Нет, ты все придумал талантливо и живописно: профессию проститутки, клиента, наркотики (хотя с наркотиками явно переборщил – за время нашего с Дашей знакомства она даже рюмки вина не пригубила). Но допустим, я тебе поверил (допустим!) и про профессию ее (про «Иры», кстати, я тебе рассказывал, мог бы и свое что-нибудь придумать. Некогда было? Понимаю), и про клиента – рыжего хама, и про все такое прочее, но, поскольку ты не собачник, никогда собак не держал и даже их не любишь (?!), ты и представить себе не можешь, что главное существо в доме каждого собачника – его собака, на первом плане всегда она. Ты еще не понял, о какой детали я говорю? Тотошка! Что же ты о нем ни слова не сказал? Не заметил? Рыжего хама разглядел, а Тотошку «не приметил»? Да он каждого входящего в дом мужчину облизывает с головы до пят! Оценивая твои слова трезво, скажу прямо: это был удар ниже пояса. Но в рамках правил. Потому что ты пошел на это «за други своя». Но вот за что при первой же встрече я потребую от тебя извинения, так это за «обыкновенную хохляцкую дрянь». Знаешь, старик, что это такое? Не обижайся, но это – обыкновенный фашизм! Вспомни, как в минуты доверительных бесед ты рассказывал мне о своих детских страданиях, когда в твоем родном Харькове тебя во дворе и школе дразнили фашистом. Решил отомстить? Не поздно ли, старик? Так вот… Сидя перед закрытой дверью, перетирая, как муку, между большим и указательным пальцами левой руки всю свою жизнь, я все больше и больше утверждался в мысли о том, что сажать меня не за что. Ежедневно вот так расстреливать – сколько угодно, но не сажать. Виновен, но неподсуден. НЕ-ПОД-СУ-ДЕН! Кстати, я недавно прочитал в «Литературной литературе»… (Ты не читал? Ну да, ты же не читаешь «эти интеллигентские сопли». А зря!) Так вот, с одним интеллигентным человеком случилась одна неприятная история. (Вот уж кто действительно попал под каток!) Не заплатил в трамвае за проезд. Ученый, два года зарплату не получал, за проезд до места работы в трамвае не платил, и вдруг – на тебе – контролер! «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция, протокол. «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция направляет протокол в суд, судья вызывает его повесткой раз – игнорирует, два – игнорирует, на третий (все, между прочим, по закону) судья дает санкцию на арест. В наручники и в Бутырку! А судья (это тоже между прочим) – не какой-нибудь там Угрюм Бурчеев, судья – женщина, мать, и всё с этим связанное сострадание у нее в крови, но выше всего, конечно, закон. Посадили, и сидит. Сколько-то он там просидел? Месяц? Два? Три? Во всяком случае – не больше. Но какую же «Литература» подняла бурю! (В стакане воды.) «Свободу Юрию Деточкину!», «Руки прочь от русского интеллигента!» (если я утрирую, то совсем немного) – примерно такие заголовки аршинными буквами печатались на первой странице данного издания на протяжении нескольких номеров. Я просто покатывался со смеху, когда читал! (Хотя человека жалко.) Но! Если ты интеллигентный человек, ты уж, будь добр, плати в трамвае за проезд. А денег нет – ходи пешком. А если для тебя это неразрешимая дилемма, значит, ты человек не интеллигентный. И если попал в Бутырку по справедливости, к справедливости не взывай! Хотя, повторяю, я искренне ему сочувствую, ничего хорошего там нет, туберкулезом заразиться – раз плюнуть, палочка Коха висит над твоей головой, как дамоклов меч, но «Литература» взывала именно к справедливости, и я именно про справедливость сейчас говорю! Опять отвлекся… Так вот, к утру (когда муки фактов в мешке моей жизни совсем не осталось) я сделал следующий вывод: сажать меня не за что. Моя Женька абсолютно права – ни разу в жизни я не проехал в общественном транспорте зайцем. (Кстати, откуда она это знает? Этого я ей не говорил. Женька, Женька, ты знаешь обо мне всё!) В нетрезвом виде на улице я появился всего один раз в жизни и тогда же понес за это наказание – провел ночь в КПЗ. (Помнишь, в наши студенческие годы я, ты, Федька Смерть и негр Мустафа, который, когда напивался, плакал и жаловался: «Ох, обрусел я, обрусел» – помнишь, как мы напились? Да помнишь, конечно помнишь!) Взяток я не беру (хотя, по правде сказать, мне их никогда не предлагали), нал с пациентов за прием в клинике не принимаю – только через кассу… Что еще? Нецензурно не выражаюсь даже в собственном туалете, так что не за что! «Так что не за что» – подвел я под утро итог своей мозговой атаки, но тут же мой внутренний голос резонно возразил: «Не за что, а сидишь. В Бутырке. В общей». Факт, от которого не отмахнешься. «Золоторотов Е. А.» – было написано на «Деле»». Как, откуда они узнали, что я – Золоторотов Е. А.? Я стал искать и, ты представляешь, – нашел! Подпись. Моя подпись. Подпись начальника лесопилки о выделении погорельцу кубометра теса, как ты остроумно шутишь. Не рассказать, как я с этой подписью боролся, даже правой рукой пытался расписываться – бесполезно. (Если судить по подписи, какие все-таки в моем характере скрыты амбиции!) И тогда я приучил себя в обязательном порядке после своих, как Женька говорит, финтифлюшек писать внизу в скобках расшифровку: (Золоторотов Е. А.). Это давно вошло у меня в привычку, и в той своей «докладной записке», которая во всех отношениях является хотя неудачной, но шуткой (скобки круглые, скобки квадратные, скобки фигурные), я сначала расписался, а потом, естественно, расшифровал. Вот вам и «Золоторотов Е. А.»! Ты понял? Нет, ты понял, как просто раскрывается ларчик? (Который, кстати, я сам и закрыл.) Но это еще не всё, далеко не всё! Самое главное! Я понял, что я неправильно считал. Надо было не вперед, а назад. Сам того не ведая, охранник мой мне это подсказал. Дело в том, что, когда он вел меня к общей и у меня буквально ноги подкашивались, я остановился, а он: «Вперед!» – и в спину концом дубинки, я как рванул, а он: «Назад!» Возможно, это мне как раз подсказало, что считать оставшуюся до двухтысячного года тысячу дней надо не вперед, а назад. (Сами подсчеты я провел уже в общей, когда муку жизни перетирал.) Ты помнишь, когда я считал в камере Слепецкого, вышло, что день этот был осенью, хотя я явственно помнил, что была весна, но математика – наука точная, с ней не поспоришь, и я, скрепя сердце, согласился. А дело-то в том, что я неправильно считал (не Лобачевский, права была Алла Рафаиловна), я считал вперед, а надо было – назад! То есть девяносто восьмой и девяносто девятый годы мы считаем так же: триста шестьдесят пять и триста шестьдесят пять, итого – семьсот двадцать, то есть семьсот тридцать, отнимаем их от тысячи, остается двести семьдесят. (Сего года, как любят здесь говорить.) Так вот, я считал их от первого января – вперед, и получалось – осенью, а надо от тридцать первого декабря – назад (двести семьдесят-то остается!), и получается, как я явственно помнил – весна, весенний день. Но этого мало, что весенний день, это был день, ты не поверишь, именно пятое апреля! Сего, сего года! День, который их всех так интересует! Ты видишь, сколько открытий я сделал всего за одну ночь? Хотя моей заслуги тут никакой, просто на полную катушку заработал мой закон всемирного понимания (он же закон всемирного непонимания). Раскрутился маховик, теперь только держись. Я даже вспомнил, куда делись деньги и почему я пошел не направо, а налево. Потому и пошел, что они – делись! Это когда фоксиха Луша в Трехпрудном переулке ощенилась. Причем там еще одна собака была, но я ее не видел, ее заперли в соседней комнате, какой-то крупной породы, все время в дверь ломилась, любопытствовала, а звали ее… звали ее… вот именно – Груша! Груша и Луша – рифма, благодаря ей и вспомнил. Хозяева их, муж и жена, наперебой объяснили мне, что Луша названа в честь Лушки из «Поднятой целины», а Груша в честь Грушеньки из «Братьев Карамазовых», чем сразу меня к себе расположили, правда, как зовут самих хозяев, я уже не вспомню. Он излишне волновался, мужчины в такие моменты всегда излишне волнуются, она вела себя гораздо более сдержанно, что, опять же, для женщин характерно. Кажется, он, сам говорил, был детдомовский и Груша – его первая собака в жизни, он еще сказал: «Первая и последняя» – и многозначительно посмотрел на жену. Между тем фоксиха ощенилась пятью здоровенькими фоксиками, и, тесно прижавшись друг к дружке, они припали к щедрой материнской груди. Радости хозяев не было предела: муж тут же предложил «это дело отметить», он, кстати, был выпивши, а жена – «просто попить чайку», из чего я сделал вывод, что он неравнодушен к спиртному, и она с этим его неравнодушием борется. Между прочим, очень интересная семья и очень интересный разговор состоялся. Она сказала замечательную фразу, которая мне запомнилась: «Бог не дал нам детей, но мы счастливы в собаках». Правда замечательно? А он, между прочим, собирается написать роман, в чем я совсем не уверен, потому что он не только не писатель, но по-настоящему даже и не читатель – эпилог «Войны и мира» до сих пор не прочел. Но тему интересно сформулировал. Я спросил: «Ну и про что будет ваш роман?» – а он ответил: «Про то, как один интеллигентный человек пошел защищать демократию и встретил Бога». Он был в девяносто первом у Белого дома и схожие с моими чувства испытал. Кстати, и в девяносто третьем он тоже там был, правда, не знаю, в каком качестве и на чьей стороне… Но интересная, в самом деле, пара, совершенно друг на друга не похожие: она – коренная москвичка, как она сказала: «Мои предки жили в Москве до пожара восемьсот двенадцатого года», – большая, спокойная, как копна, как пшеничная копна, стоящая где-то на лесной поляне, а он – черный, нервный и острый, как опасная бритва, которую взял в руки и не знает, что в следующий момент с ней сделает, нет, он совсем не похож на писателя и вряд ли у него что получится… Как я понял, он детдомовский, он сказал: «Она (жена) все знает о своих предках до седьмого колена, а я даже о своей матери ничего не знаю. Я не понимаю, что такое – любить мать». И еще почему они мне запомнились – потому что они очень-очень разные, даже еще более разные, чем мы с Женькой, а вот живут, и хорошо живут, «счастливы в собаках». Но роман он, конечно, не напишет… Тема сложная, непривычная, да и не его она. Вот – не его она! Теперь про деньги… Согласно действующим расценкам, данный вид услуг населению (с выездом на дом) является одним из самых дорогих, а сейчас, когда цены растут, как на дрожжах, даже неудобно называть сумму. Но приходится. Как говорится – со вздохом. Я вздохнул и назвал сумму: «Пятьдесят тысяч. Рублей». Хозяева Луши и Груши, однако, не смутились, и женщина решительно протянула мне денежную купюру. Я сосчитал нули и посмотрел на цифру впереди. Это было не пятьдесят тысяч, а сто [36] . А дальше произошел следующий диалог: