Волки и медведи - читать онлайн книгу. Автор: Фигль-Мигль cтр.№ 70

– Разноглазый… Упорный… Пришёл всё-таки… Мои дурководы ставки делали… Я не стал… Знал… Ты присядь, присядь, фартовый…

Он говорил медленно, неуверенно, подбирая слова, как на неродном языке или таком забытом, что он стал неудобнее, чем неродной. И как начальник тюрьмы ни остерегался, в речи проскальзывали привычные ему слова из его действительной жизни. В этих словах была та же вонь.

– И что тогда было не поставить?

– Наверняка… Неинтересно… Ну, работай… раз уж пришёл… Распоряжусь…

Он, впрочем, и не думал распоряжаться: уселся поудобнее, вытянул длинные ноги и уставился на меня с насмешливым интересом.

– На воле говорят, что я сумасшедший… Говорят?

Я мысленно бросил монетку и согласился с этим утверждением.

– Знаю… Тюрьма знает всё про всех… а про тюрьму не знает никто… Только страх… И ты боишься…

– Я не на экскурсию пришёл.

– Пришёл… Не знаешь, дадут ли уйти… Зачем?

– Как я мог не прийти? Это мой бизнес.

– Верно… как мог… да никак… А ещё говорят, свобода воли… Выдумки… Нет никакой свободы… воли в особенности…

– Всегда была, – возразил я. – В идеале. И во всяком случае, от мира извне. Ничто не может заставить волю хотеть что-то такое, чего она в действительности не хочет.

– А ты… хотел… сюда идти?

– Нет.

– И почему… пошёл?

– Но я должен был, что тут непонятного?

– И в чём здесь свобода воли?

– Свобода воли – это возможность сделать выбор. Вот и всё.

– А выбор под давлением… это честный выбор? Такой выбор, который… чего-то стоит?

Он ухмыльнулся, глядя, как я стараюсь промолчать.

– Ну скажи, скажи… что сам решаешь… что должен… чего не должен…

– Конечно. Кто, по-твоему, это делает?

– Правда? А может… это твой бизнес… решает за тебя… И был бы бизнес другой… решалось бы по-другому…

– Я не тот человек, который тебе нужен, – сказал я терпеливо. – Я не понимаю.

– По отношению к воле… понимание… вторично….

– А теперь ты говоришь, что я не знаю, чего хочу.

– Не ты один, фартовый… не ты один…

Вот передо мной сидел человек: опасный и с фантазией, то есть опасный вдвойне. Он годами не покидал свой замкнутый мирок, сложно сконструированный из расчленённых пространств, смрадов и извращений. Всё, что он говорил, я понимал, нотах слышат сквозь стены, видят в толще воды – искажённо, предательски.

– Ты думаешь, что чего-то хочешь… именно этого… Действуешь… добиваешься… Но когда желание удовлетворено, что ты чувствуешь? Тоску… отвращение… раскаяние… Почему?

– Ничего подобного я не чувствую.

– Потому что… в действительности… ты хотел другого.

Теперь он разговаривал сам с собой, а в такую беседу лучше не встревать. В темноте за его спиной проступал шкаф, набитый книгами, неуместный и таинственный. Нам никто не мешал, никто не пытался вторгнуться в эту нелепую комнату, даже ветер за окном. Шторы были плотно сдвинуты, но почему-то я знал, что окно забрано решёткой. Щурясь, жмурясь на камин и стараясь не храпеть, я стал подрёмывать.

– У любого… есть ответы… на все вопросы… И его не интересует, правильный это ответ или как… выглядит он идиотом или не выглядит… Гонят сами себе пластинку…

– Что же, – спросил я, – нет выхода?

– А зачем тебе выходить? Оставайся с нами, Разноглазый… Здесь честная жизнь… Не тащишь?

Я смотрел на огонь, и меня укачивало, укачивало.

– Воля губит… – сказал хозяин. – Неволя изводит… Весь мир – тюрьма… от большого до малого… Ты сам себе тюрьма… Иди, упирайся… Ещё кого-нибудь повидать хочешь?

Я представил, как они сидят в тесных клетках: Захар, Календула, – и отказался.

7

Канцлер со свитой прибыл по Неве.

Был майский день, холодный и солнечный, у новенькой пристани сновали встречающие: встревоженные, счастливые. Парадно построились гвардейцы; школьная самодеятельность делегировала ладный духовой оркестрик. Местная элита, от главврача больницы и директора ДК до директоров заводов, жалась поближе к Колуну, стоявшему в окружении замов и народных дружинников. (Новый губернатор вёл себя очень аккуратно; глаза у него были трезвые, строгие, щёки – гладкие, государственные. Колун не трусил и не переигрывал и, как ни скрывал, не мог скрыть, что назначение его бесконечно радует. Порою серых кардиналов перестаёт устраивать их неброский цвет.)

Все были немного растеряны. Нева, больше не скрытая полосой отчуждения, всех немного пугала. Общественные работы, не прекращавшиеся полтора месяца, влетели Канцлеру в копеечку («Откуда он берёт деньги?» – спросил я Молодого. «Свои башляет», – ответил Молодой, подумав. «А откуда у него столько своих?»), но результат того стоил. Полтора месяца полторы сотни человек вырубали, разгребали, вывозили, копали-копали, сажали-сажали, скребли-чистили, красили и, не последнее, поддерживали народившийся порядок. (И мы въяве увидели, какое это многотрудное, печальное дело – поддержание порядка.) Теперь у Финбана появился собственный Променад: с чистым берегом и пристанью, клумбами, газонами, аллейками и скамейками. Народу, боязливо гулявшему среди этого великолепия, делалось страшно и сладко, словно он впёрся в барский дом с парадного входа. Но чтобы народ, приобщаясь к культурной жизни, не борзел, на Променаде круглосуточно дежурили дружинники Миксера.

Мы смотрели, как лёгкий белый катерок, вышедший из-за излучины, невесомо несётся по сверкающей воде: средь бела дня, при всём народе. Это было равносильно полёту в космос.

Городские набережные, напротив, будто вымерли. Никто не явился, отменив по такому случаю прогулку, вульгарно поглазеть на триумф злой воли. Люди, помнившие Канцлера ребёнком и молодым человеком, люди, для которых он был «Платонов» и «Коля», тогдашние юноши и матроны ответили на его растущую славу улыбкой брезгливого и чопорного недоумения, словно написали на своих лицах: а кто это?

Тут было вот что: восставший из грязи, как он посмел напомнить о себе иначе чем смиренно меланхолической ламентацией, жалобами, которые трогательны лишь постольку, поскольку в них раздавлена всякая гордость.

Ни в чём не повинный лично, он был принесён в жертву – и можно представить изумление, а после гнев жрецов и зрителей, когда священная, искупительная жертва в приличном розовом веночке то ли изворачивается, то ли, что точнее, твёрдым, наглым движением отводит от своего горла руку с ножом. Ах, да уж лучше бы он изворачивался! Публике причитается катарсис! Безжалостная судьба, неумолимый рок должны крушить и топтать, а они, наблюдая и поучаясь, – проливать отрадные слёзы. Вместо этого городские оказались перед выбором: показать Платонову, что им недовольны, или показать, что его для них не существует, и выбор был безгранично тягостен, потому что сделать хотелось и то и то.