Ненасытимость - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Игнаций Виткевич cтр.№ 6

Конечно, он не понимал всего своего противного обаяния: — он, «Valentinoobraznoje suszczestwo» [8] — как назвала его вчера княгиня, за что он страшно на нее рассердился, — он, с коротким, прямым, немного вздернутым, мясистым, раздвоенным, но не расплющенным носом, с твердо очерченными, зигзагом выпяченными, но при этом не негритянскими, темно-красными губами — был не слишком высок (каких-то 185 см), но прекрасно сложен, в нем заключалось целое море страданий неизвестных ему доселе женщин. И этому подсознательно радовались все клетки его здорового, как бычий язык, тела. Над этим олимпийским игрищем клеток (другого выражения не подберешь) возносилась немного изломанная, анемичная, отчасти даже уродливая душа, которая, прежде всего, была совершенно не развитой — о ней нельзя было сказать ничего определенного — может быть, это мог сделать только какой-нибудь хороший психиатр, например Бехметьев? К счастью, общественной дифференциации в этом плане становилось все меньше, и объединение разных людей в данное время в данном месте не повлияло бы уже на результат хода событий. Итак: еще вчера он пребывал в спячке давней школьной жизни, даже на той вечеринке, где, как ему казалось, он представлял помимо своей воли все пивное могущество баронов Капенов де Вахаз, ныне Людзимирских, — а сегодня? Сам он не любил пива, а ощущать себя паразитирующим на жизни несчастных (ни с того ни с сего) рабочих, даже если они достигли на американский манер искусственного польского «prosperity» [9] и усовершенствовали свой механический труд до абсурда, было до боли тяжело. Единственным искуплением было бы посвятить себя какому-либо труду, не имеющему с этим ничего общего. Он уже избрал было литературу, которая заключает в себе все богатство жизни, а тут вдруг — трах! — отца хватил удар. Теперь он убедился, что вовсе не любил этого прославленного великого пивовара («солодового короля», как его называли) — разумеется, по сравнению с болезненной и до ужаса нудной любовью к матери. Нет, он не будет жить за счет мучений (хоть бы и неосознанных) этой черт знает зачем вкалывающей рабочей скотины. [Ах, как же легко было бы привить ей светлую душу! Но для этого нужна идея — а также очищение от тех рыночных отбросов, которые со своими грязными и вонючими аферами гнездились еще в закоулках нищего польского духа, того самого, с большой буквы Д (хотя о нем столько болтали).] Самое большее — он может получать какой-то процент (уже небольшой компромисс), мать и сестра тоже (маска компромисса). Хорошо бы любой ценой избежать противоречий с самим собой после «пробуждения». Но сегодня это решение приобрело иной вес, оно охватило спячку прошлого, пробудило эхо не существовавших угрызений совести, поколебало определенные константы: дом, семья, мать и отдельно от дома пятнадцатилетняя сестра (которой до сих пор он почти не замечал), льноволосая Лилиана. Между прочим, вся школьная наука развеялась, словно она была не добротной и единственно истинной наукой, а всякой чепухой, которой могло не быть вовсе. Ну-ну — немного терпения, и начнется жизнь: приключения, захватывающие переживания, разные непристойности и порнография. Ах, хватит — в чем же, черт возьми, состоят эти перемены. Волнение в нижней части живота, пробуждающееся под взглядом всезнающих глаз княгини, похожих на бирюзовые серьги в оправе из свиной кожи (у Генезипа были ореховые глаза — прекрасный контраст), вызванное этим легкое унижение — он является функцией таких глупостей! К странностям низшей степени в сравнении с пережитой минутой принадлежали воспоминания об этом вечере, они лишь теперь укладывались в какой-то хотя бы внешне понятный ребус. Как при ускоренной проекции фильма, перед ним промелькнули отдельные сцены и комки разговоров, словно снаряды, пролетающие сквозь гущу сферы значений. О, как же иначе он понимал их смысл в эту минуту.

Голубоглазая стервятница на огромном диване; пухлая, до неприличия мягкая ручка («вот бы она сделала то, что делал Тольдек в лесу в те незабываемые дни...» — мелькнула в голове смутная мысль. — «Ах, вот куда меня клонит»). До боли постыдная и бесстыжая ручка, всезнающая, как и глаза. До чего только она не дотрагивалась в жизни — и что еще предстояло ей потрогать. Зипек заговорил:

— Я только что сдал на аттестат зрелости. Ожидаю будущего, как поезда на полустанке. Может быть, это будет заграничный экспресс, а может, обычный почтовый, который пойдет по местной изгибистой колее.

Ее глаза вращались, как у совы, а лицо оставалось неподвижным. От нее исходила «скорбь о безвозвратно уходящей жизни» — вальс с таким названием только что исполнил бородатый, длинноволосый, во фраке, сгорбленный и сложенный, как горбун, хромой (из-за усохшей ноги), с длинными пальцами Путрицид Тенгер, сорока двух лет, гениальный, разумеется, хотя и не признанный официально композитор.

— Путрисик, играйте дальше. Я хочу разглядывать душу этого юноши в облаке музыки. Это чудо, но он настолько внутренне запущен, что даже противно, — сказала княгиня с таким омерзением, что Генезип чуть было не дал ей пощечину. — «Ах, если бы я это сделал — но нет у меня смелости», — проскулил в нем детский голосок. Кресла распухали, принимая других гостей, которые, казалось, растворялись в полумраке. Среди них был большой почитатель Онана кузен Тольдек, уже два года прозябающий в дипломатической школе для молодых обалдуев. Был сам Тикондерога, дряхлый изнутри, но с виду плотный и крепкий старикан; множество живущих по соседству дам с дочками и сынками, какие-то всегда подозрительные и непонятные банкиры и бизнесмены, в том числе один настоящий король биржи в прежнем стиле, последний из могикан этого типа, озабоченный больной печенью. Он вынужден был лечиться местными водами, поскольку к «настоящим» источникам припадали большевистские сановники всего мира! Ни один живущий в Польше поляк не имел права въезда в «cultural reality» [10] — он мог жить иллюзиями, но только у себя дома. Была также некая сирота Элиза Балахонская, дальняя кузина хозяйки дома, вроде бы даже какая-то там княжна. Это было внешне невзрачное создание — какие-то светлые локоны, глазки, обращенные вовнутрь, румянец цвета осенней зари. Но вот губы, губы... Генезип не мог по достоинству оценить ее своими органами познания жизни на данной стадии их развития. Но что-то, однако, шевельнулось в нем, там, в средоточии предчувствий, где роилось темное, возможно, ужасное потенциальное будущее. «Она будет моей женой», — прозвучал в нем пророческий голос, которого он боялся и потому почти ненавидел его. Тем временем в кругу несколько оглушенных, но веселящихся женщин молодой (27 лет) писатель Стурфан Абноль перекрикивал дикую музыку слегка подпитого Тенгера:

— ...я должен демонстрировать свое знание жизни этой публике, которую я презираю, которой брезгую, как червями в гнилом сыре? Этому мерзкому сброду, оглупленному кино, дансингом, спортом, радио и передвижными библиотеками? Я должен писать ему на потеху чтиво для этих библиотек, чтобы жить? Как бы не так (чувствовалось, он едва удерживается, чтобы не выругаться матом — в воздухе висело «...мать») — не дождется этого от меня племя проститутов и паразитов! — Он захлебывался пеной ярости и возмущения.