Кресло русалки - читать онлайн книгу. Автор: Сью Монк Кид cтр.№ 8

Я говорила правду: если он действительно хотел поесть, то кроме этого кафе другого выбора не было. Как и увеселительное заведение, оно было названо в честь Макса – черного Лабрадора, чьи мысли могла читать Бенни. Он неизменно встречал паром дважды в день и был чем-то вроде местной знаменитости. В теплую погоду, когда столики выставляли на тротуар, он рысцой бегал вокруг с чувством собачьего достоинства, давая человеческим существам возможность провожать себя восхищенными взглядами. Туристы хватались за камеры, как будто перед ними появилась сама Лесси. Макс был знаменит не только тем, что встречал паром со сверхъестественной пунктуальностью, но и своим бессмертием. Считалось, что ему двадцать семь лет. Бенни клялась, что это так, но на самом деле нынешний Макс был четвертым в роду. Так что с раннего детства я любила разных Максов.

По краю острова простирался песчаный пляж, называвшийся Костяным складом, поскольку на плавнях приливы образовали большие скульптуры причудливых очертаний. Однако мало кто отваживался купаться здесь, потому что пловца подстерегали опасные течения, да к тому же на песке водилось множество всякого гнуса. Достаточно было всего лишь постоять там, чтобы понять, что однажды океан заберет остров назад.

Большинство туристов приезжало совершить экскурсию по монастырю, принадлежавшему аббатству Святой Сенары. Монастырь получил название в честь кельтской святой, которая до крещения была русалкой, и был заложен как простой аванпост – или, как говорили монахи, «дочерний дом» – аббатства, расположенного в Корнуолле. Монахи построили его своими руками в тридцатые годы на земле, переданной в дар католическим семейством из Балтимора, которое использовало это место для летней рыбалки. Поначалу он был настолько непопулярен, что жители острова Белой Цапли – все как один протестанты – называли его «Святой Грех». Теперь протестанты почти повывелись.

Местные путеводители упоминали монастырь как достопримечательность прежде всего из-за русалочьего кресла, стоявшего в часовне при церкви. В них кресло всегда называлось «обольстительным», так оно и было. Кресло являлось точной копией очень старого кресла, находящегося в главном монастыре аббатства. Подлокотники были выполнены в виде двух крылатых русалок, разноцветно окрашенных: ярко-красные рыбьи хвосты, белые крылья, золотые с оранжевым волосы.

Детьми мы с Майком часто пробирались в часовню, когда поблизости никого не было, соблазненные, разумеется, щекотливым ощущением от вида сосков высоких грудей русалок – четырех светящихся гранатов. Я неоднократно задавала Майку трепку из-за того, что он сидит, обхватив ладонями русалочьи округлости. Воспоминание об этом заставило меня рассмеяться, и я оглянулась – не заметили ли это другие пассажиры.

Если туристам повезет и часовня не отгорожена, то они смогут убедиться в этом и помолиться Сенаре – русалочьей святой. По какой-то причине считалось, что если ты посидел в кресле, то любая твоя мечта исполнится. По крайней мере, так гласило предание. По большому счету все это напоминало бросание монеток в фонтан и загадывание желаний, но время от времени можно было увидеть настоящего паломника, который съезжал с парома в инвалидном кресле или брел с переносным кислородным баллончиком в надежде на избавление от недуга.

Паром медленно двигался по протокам, мимо крохотных болотистых островков с колышущейся желтой травой. Прилив пошел на убыль и оставил после себя на мили несчетное количество устричных ракушек. Казалось, со всего вокруг смыты покровы, все выставлено на обозрение.

Когда протоки стали пошире перед впадением в бухту, паром вновь набрал скорость. Клинья бурых пеликанов пролетали, едва не задевая крыльями борта и опережая нас. Я проследила за ними взглядом, а когда они исчезли из виду, стала разглядывать канаты, мокрыми кольцами сложенные на палубе парома. Мне не хотелось думать о матери. В самолете я не могла отделаться от чувства страха, но теперь оно немного отпустило, может быть, из-за ветра и простора.

Я прислонилась лбом к иллюминатору и глубоко вдохнула серный запах болот. Капитан в выцветшей красной фуражке и темных очках в металлической оправе обратился к пассажирам по внутреннему радио. Его голос отчетливо звучал в маленьком громкоговорителе у меня над головой, произноси заученную речь, обращенную к туристам. Он рассказал им, где можно нанять мототележку для гольфа, чтобы прокатиться по острову, немного поболтал о птичьих базарах и правилах рыбной ловли.

Закончил он той же шуткой, которую я слышала, когда приезжала в последний раз: «Друзья, напоминаю, что на острове водятся аллигаторы. Сомневаюсь, чтобы вы встретили хотя бы одного в это время года, но, если встретите, учтите, что аллигатора вам не перегнать. Но, будьте уверены, вы обгоните любого из тех, кто рядом с вами».

Туристы заухмылялись и закивали друг другу: вылазка на островок Каролины неожиданно приобрела новую окраску.

Когда паром заскользил по узким протокам, пересекающим болота конечной части острова, я встала и вышла на палубу. Волны расходились, вспениваясь позади, темные, как настоявшийся чай. Оглядываясь на кильватерную струю, на все увеличивающееся расстояние, я поняла, в какой изоляции росла, живя на острове. Я существовала, окруженная водой, как в клетке, и все же никогда не чувствовала себя одинокой, пока не пошла в школу на континенте. Помню, как Шем Уоткинс собирал всех детей, около полдюжины, и каждое утро перевозил через Бычью бухту в своей лодке для ловли креветок, а потом забирал обратно. Мы называли ее «Креветочный автобус».

Кем только не воображали себя мы с Майком, когда он греб на плоскодонке через протоки, останавливаясь, чтобы, увязая в болотной тине, наловить крабов, которых мы продавали желающим перекусить пассажирам парома по пятьдесят центов за фунт. Мы знали каждую протоку и отмель, особенно в тех местах, где при небольшом приливе ракушки царапали днище лодки. В то лето, когда мне исполнилось девять, перед тем как все рухнуло, я и Майк были бесстрашными охотниками, выслеживавшими аллигаторов. По ночам, когда пальмы оглушительно шумели вокруг дома, мы выбирались через окно и направлялись на кладбище рабов, где, полумертвые от страха, вызывали призраков из могил.

Куда подевалась эта девочка? Я почувствовала, как ужасно мне ее не хватает, когда разглядывала похожую на дубильный раствор воду.

Я была поражена тяжестью груза воспоминаний, тем, как память о семье и об этих местах впиталась буквально во все мои поры. Перед глазами всплыла картина, как отец правит своим двадцатифутовым «крис-крафтом», сжав зубами пенковую трубку, которую я ему подарила, а я стою, втиснувшись между его грудью и штурвалом. Я почти слышала его голос: «Джесси, смотри, дельфины», видела, как бросаюсь к поручням, прислушиваюсь к шумному дельфиньему дыханию, глядя в темные водовороты, которые они оставляли, выпрыгивая из воды.

Когда вдали показалась северо-западная оконечность острова, я уже снова думала о взрыве на его лодке. О хранившейся у матери газетной вырезке. «Полиция разрабатывает версию о том, что искра из курительной трубки могла воспламенить утечку в топливной системе». Я скользнула глазами по воде, припоминая, где это случилось, потом отвела взгляд.