Кладбище балалаек - читать онлайн книгу. Автор: Александр Хургин cтр.№ 52

Вот и сейчас, идя вниз, с горы — то дама какая-то в куцей шубейке и длинной юбке с сексуальным разрезом снизу доверху попадается мне на пути (с каждым шагом у дамы из разреза выскакивает нога и отпугивает прохожих мужчин), то пастор американской, видимо, секты, поющий «Yesterday» на пятачке у обмёрзшего фонтанчика. Невзирая на ветер и снег, всё усиливающийся в своём бесконечном падении. Микрофон у пастора в руках дрожит и хрипит, и наверное, примерзает к пальцам. Но он выполняет свою миссию, на погоду плюя и вниманием её не удостаивая. Он ведь представитель публичной профессии. И идёт в публику, в массы, при любой погоде.

«Публичная профессия» — это звучит. Но звучит как-то неинтеллигентно, не гордо. И, видимо, никак по-иному звучать не может. Ну что это за работа — красоваться перед публикой, и говорить, говорить, говорить и говорить? Даже если ты обращаешь её таким образом в свою истинную веру.

И даже если не ублажаешь, а наоборот, ею управляешь. Всё равно, пусть редко, пусть раз в четыре года, от неё всемерно зависишь. И выходишь на неё, на публику, становясь публичным, извините за выражение, политиком, и льстишь этой публике, называя её народом с разными лестными эпитетами, и юлишь перед нею, и врать стараешься красиво до правдоподобия — чтобы её, публику, обаять, одурачить и заставить поверить тому, чему поверить нельзя.

Тут недавно наш город почтил своим присутствием яркий представитель самой публичной профессии — президент. С официальным дружественным визитом вежливости. А на самом деле, встретиться с однокашниками. Ну, и присвоить техникуму, где он учился, звание академии. И конечно, президенту принимающая сторона устроила среди прочего незабываемый сюрприз. Он заглянул в свою комнату, в общежитии, а там евроремонт, и сидят его друзья юных лет за столом, пулю пишут с болванчиком. Потому что их двое всего. Ждут, значит, по замыслу и сценарию третьего своего сожителя, ныне президента.

Ну, президент переступил порог комнаты своей бывшей, посмотрел на это безобразие и говорит:

— Что за мужики в молодёжном общежитии? И почему в азартные игры играют?

Не узнал друзей своих старых. А их со всего мира за счёт городского бюджета везли. Одного из Хабаровска самолётом, а другого и вовсе чартерным рейсом с Мадагаскара. Его туда одна американская компания в командировку послала. Но наши с американцами договорились, неустойку им уплатив, и друга президентского в город доставили к сроку.

Кое-как референты объяснили президенту, что почём, он сразу в роль вошёл, сел перед телекамерами с однокашниками пулю писать по копеечке вист, а они его до трусов раздели, как последнего. Потому что потерял президент форму, не до преферанса ему в последние годы было.

А после встречи друзей и торжеств по переименованию бывшего техникума, ныне колледжа, в академию президент на завод съездил, где работал, производя холодильники, с патриархом местным новый детдом посетил, новый ресторан и синагогу. Это уже без патриарха.

Как раз в это время в городе синагогу отремонтировали, возродив из пепла. Раньше в ней партхозактив находился областного масштаба, потом склад товаров и услуг, а потом здание, значит, верующим торжественно вернули. Ну и президент к ним торжественно зашёл. Заглянул на огонёк по случаю открытия. А чего не зайти, когда обслуга это посещение в протокол и план визита включила.

Ну, президент поздравил евреев, что не громят их благодаря его мудрому правлению, раввина поцеловал в лоб и уехал. С остальным народом диалог вести. Выступил, как вождь, перед горожанами на площади без микрофона и без фанеры, сказал, что пиздец, который наступит нам в этом году, будет юбилейным, сам себе задал вопрос «откуда растут ноги у политики президента?» и сам же на него ответил: «Оттуда, откуда и у всего народа». Затем он подождал аплодисментов, не дождался и пошёл ходить по улицам, общаться из-за спин охранников с городским людом, тянулся к нему, к люду, руками, желая его потрогать, не дотягивался и улыбался ему изо всех сил перекошенным ртом и лицом. Потом охранники в живом телесном кольце сопроводили президента в машину. И машина уехала, рванув с места всеми четырьмя колёсами. А в машине уехал президент — тоже рванув с места в направлении политического Олимпа — чтобы там, на Олимпе, восседать. И больше его никто никогда в нашем городе не видел, хотя это и его бывший родной город, малая, значит, родина. И наверно, она не увидит президента в будущем. Потому что нечего ему у нас делать. Нет у него к нам, бывшим краянам, никаких дел. Он занят. А мы — свободны.

Тот гад, который Дика снёс и Лёлю чуть не убил, он тоже много говорил. Говорил: «Да, я на них наехал. Но вы это докажите законным путём. То, что я в этом виноват — на основании презумпции невиновности. А пока не докажете — я свободен». Он же что себе в заслугу ставил? Возвращение на место происшествия. Ведь мог бы он и не возвращаться. А он какой-то стук услышал, а потом увидел, что у него зеркало отсутствует, заднего вида. И честно вернулся. Чтобы это своё зеркало, которое денег стоит, на дороге найти и подобрать. В общем, он потом доказывал, что не видел никого, стоящего на разделительной полосе. Потому что, во-первых, проезжая часть набережной не освещена в необходимой достаточной степени фонарями, а во-вторых, его ослепила встречная машина. И значит, он вдвойне не виноват и перед совестью своей и законом чист. Мол, если бы он видел их и сбил, тогда да, тогда совсем другое дело, а раз не видел, то и вины никакой на нём нет. Не чувствует он за собой никакой вины и убийцей, даже неумышленным, себя не считает — тем более что он был не пьяный, а трезвый уже два дня подряд.

И в конечном счёте вину его таки не удалось доказать. То ли потому, что и правда, не был он ни в чём виноват, то ли потому, что он сам оказался штатным милиционером. Майором, кажется, по экономическим преступлениям. В смысле — специалистом. «Нам еще повезло, — говорил мне майор в сердцах, — если, конечно, — говорил, — не учитывать пропажу твоей дочери, к чему я прямого отношения не имею, и смерть твоего пса. Но мог же я и жену сбить. Которая всего только перепугалась».

Возможно, мне надо было сражаться с ним до победного или хоть до какого-нибудь конца, чтоб хоть о поисках Светки он под угрозой суда позаботился в среде своих коллег так называемых. Но я сражаться не стал. И не из-за того, что плетью обуха не перешибёшь, а из-за отсутствия в сражении смысла. Ну добился бы я суда какого-нибудь, ну выиграл бы его — что ещё неизвестно, скорее, как своего человека, майора оправдали бы — не могло это ничего изменить. И отменить моё отсутствие дома в тот момент, когда с Диком нужно было идти гулять, не могло. Да и на поиски Светки никак не повлияло бы. Ну не умеют они искать — хоть дави на них, хоть взятки давай. Ну не умеют.

Теперь я думаю, что именно тогда, поняв, что я не буду биться с майором, Лёля стала меня презирать. Не спросив и не разобравшись, почему я повёл себя так, а не иначе. Ей, видимо, скучны были все мои объяснения и доводы. Я вёл себя не так, как должен был по её представлениям себя вести. И этого было вполне с головой достаточно. И для презрения, и для того, чтобы отгородиться от меня, замкнуться в себе самой и начать обрастать скорлупой спокойствия, которая на самом деле была скорлупой безразличия. Безразличия ко всему оставшемуся. Такие потери порождают иногда в людях, и особенно в женщинах, именно это состояние. Устойчивое состояние безразличия. После таких потерь всё другое различается плохо. И нет никакой потребности что-то там такое различать. Всё окружающее понемногу — или в один момент, это у кого как — тускнеет, теряет свои очертания и становится неразличимым, не имеющим различий, то есть безразличным. В полном и буквальном понимании.