Счастливые несчастливые годы - читать онлайн книгу. Автор: Флер Йегги cтр.№ 7

Распорядок в Бауслер-институте был построен на послушании и дисциплине. И Фредерика неизменно служила нам примером. Бывает, задумаешься о чем-то и не заметишь в коридоре начальницу, не поздороваешься с ней. Это простительно — за рассеянность не наказывают даже в тоталитарных государствах. Казалось, Фредерика постоянно пребывает в рассеянности, тем не менее она никогда не забывала поздороваться с представителями дирекции, приветствовать их легким поклоном. Она кланялась и господину Хофштеттеру, мужу начальницы, который держался в тени и занимался бухгалтерией.

Быть может, Фредерика вела двойную жизнь? Ее беседы со мной были настолько серьезными и глубокими, что, можно сказать, выматывали меня, но это еще не все: некоторые ее идеи, быть может из-за того, что она излагала их с необычайной свободой, не укладывались в тесные рамки привычных, умиротворяющих представлений. Как уже было сказано, я в то время была абсолютно невежественна. Знаю, это слово может вызвать улыбку, но Фредерика производила на меня впечатление нигилистки. Что делало ее в моих глазах еще более притягательной. Хладнокровная нигилистка, с беспричинным смешком: вздернутые уголки рта, чем-то напоминающие вилы. Мне уже приходилось слышать слово «нигилистка» дома, во время каникул: там его произносили с презрением. Когда Фредерика заводила подобные беседы, у меня — при том что я их обожала — возникало ощущение какой-то мрачной суровости, тяжеловесной серьезности. Лицо Фредерики становилось необычайно гладким, плоть, покрывавшая кости, казалась ранящей, как лезвие. Глядя на это лицо, я представляла себе лунный серп в небе Востока, который срезает головы спящих. Фредерика блистала красноречием. Она не говорила о справедливости. Не говорила также о добре и зле — хотя рассуждения на эти темы я постоянно слышала от наставниц и от подруг с тех самых пор, как восьми лет от роду впервые переступила порог монастырского пансиона.

Она говорила будто бы ни о чем. Слова летели, как на крыльях. Но то, что оставалось после этих слов, было бескрылым. Ни разу не произнесла она слово «Бог», и сейчас я с трудом заставила себя написать это слово — так неукоснительно обходила его молчанием Фредерика. А в других пансионах, где мне довелось жить начиная с восьми лет, оно произносилось ежедневно по многу раз. Быть может, это даже не слово. В чем разница между словом и именем? Фредерика утомляла меня. Даже во время отдыха на лужайках и в рощицах, даже когда я делала вид, будто разглядываю прожилки на листьях, которые мяла в руках (если листья еще не были сухими), или проверяю, не сидим ли мы возле муравейника. Фредерика свертывала себе ароматические сигареты. Раздумья о серьезных вещах я откладывала на потом, до того момента, когда попаду в большой мир. Фредерика считала, что мне недостает собранности. Я находилась в интернате уже седьмой год. Она — только первый, это совсем другое дело. Для нее все было внове. Возможно, она уже пережила любовное приключение или привязанность, ведь раньше она не жила в пансионе, а там, за стенами, выбор огромный, как на рынке.

Характер у Фредерики был необузданный. У меня необузданность выражалась только физически — не могу подобрать другого слова. Мне, уже большой девочке, иногда хотелось побороться, подраться. Я могла бы схватить за шею мою соседку-немку. Эта шея томно изгибалась передо мной, но я не поддавалась искушению, вела себя как воспитанный человек. Я могла бы наброситься на нее, просто чтобы поиграть, помериться силами. «Tu es un enfant» [8] . Мне хотелось совершить убийство, просто чтобы поиграть — и поэтому я была «un enfant»? Вся сила — в идеях, говорила она. Я отвечала, что сама это знаю, что в этом никто и не сомневается, но физические упражнения тоже важны. Они нас развивают, говорила я.

После недолгой дискуссии я признавала ее правоту. Запах от сигареты был слишком сильным, приходилось отворачиваться. Что за табак хранился у нее в серебряной шкатулке с выгравированными инициалами на крышке? Испанский. С юга Испании. И поскольку все, что она рассказывала, вставало у меня перед глазами, я увидела берег Испании, прямо у лужайки плещется море, с корабля сходит арапчонок в тюрбане, вроде тех, что сидят на верхушке колонны в витринах у антикваров, и протягивает Фредерике пакет с табаком.

Она босиком, в длинном просторном одеянии, и все это происходит в далеком южном краю, где я никогда не была. Она, впрочем, тоже — так мне кажется.

«Собственником имущества считается тот, кто реально располагает этим имуществом». Она удивленно взглянула на меня, очевидно, то, что я сказала, поразило ее. Откуда я это взяла? Я объяснила, что так написано в Гражданском кодексе Швейцарии. Это просто закон.

Потом мы возвращались в Бауслер-институт, и беседы наши обрывались. Она снова входила в образ безупречной воспитанницы пансиона, на такую дирекция вполне могла положиться, да что там дирекция, целый народ мог бы положиться на нее, даже если на самом деле народ не полагается на человека, а следует за ним. Фредерика не дорожила жизнью.

Студентка Фредерика не вызывала симпатии у других учащихся, я не помню, чтобы какая-нибудь девочка подошла к ней и разговаривала больше пяти минут. В ее ячейке никогда не было писем. Ее избегали, потому что она внушала слишком большое почтение. Если бы я увидела, как она беседует с кем-то, появилась бы возможность узнать, что именно может привлечь или заинтересовать ее в человеке, но поскольку я, постоянно наблюдая за ней, ничего такого не заметила, то мне оставалось с некоторым злорадством сделать вывод: идеи интересуют ее гораздо больше, чем род человеческий. Пусть даже в интернате неправомерно говорить обо всем роде человеческом. Несколько раз, за обедом, я слышала, как она смеется этим своим беспричинным смехом, который преследовал меня даже ночью. Я оборачивалась — все лица вокруг оставались серьезными.

Из сказанного явствует, что никакие другие девочки меня не интересовали, и, если бы меня спросили прямо, не влюблена ли я в Фредерику, возможно, я ответила бы утвердительно. Хотя мы с ней никогда не говорили о любви, а ведь во всем мире повелось иначе. Но обе мы были убеждены, что наша встреча была предопределена. Мы никогда не говорили о личных делах, о наших семьях, о деньгах, о снах, которые нам снились. Я знала, что ее отец — женевский банкир. Семья — протестантская. (Так же как и моя. Но не та, что в Бразилии.) О матери она не упоминала. Родные никогда не приезжали навестить ее. Казалось, у Фредерики есть тайна. Но я не доискивалась какая. К концу первого семестра между нами установились прочные отношения, мне уже не нужно было искать ее или стучаться к ней в дверь и спрашивать: «Je te dérange?» [9]

А из Бразилии приходили новые приказы, новые послания: очень желательно, чтобы студентка Икс наконец нашла себе подруг. Она чересчур одинока и нелюдима.

Это пожелание мне передала начальница, фрау Хофштеттер, — можно подумать, она заведовала службой занятости для одиноких сердец. В ответ она доложила: эта студентка (то есть я) дружит с девушкой, которая является гордостью института, блестяще одаренной особой и вдобавок — подающей надежды пианисткой. Возможно, она станет знаменитой писательницей, вроде сестер Бронте, и прославит Бауслер-институт. Студентка Икс не могла бы выбрать лучше. Этой девушкой все восхищаются, но от этого она не стала ни хвастливой, ни заносчивой. Такую дружбу можно только приветствовать. Икс все еще учится хуже, чем могла бы. Она ленива, но по французской литературе делает некоторые успехи. Начальница умолчала о том, что подруга студентки Икс говорит по-французски, а не по-немецки, как было приказано в письме из Бразилии. Но ведь умолчать не значит солгать.