Серпантин - читать онлайн книгу. Автор: Александр Мильштейн cтр.№ 18

А отец, выходя из дому, долго думал, надевать ли широкополую шляпу. В конце концов надел — и, по его словам, это его спасло. Эту историю отец рассказывал Манко ещё в детстве, и сейчас Манко подумал, что если бы отец тогда не надел шляпу, то могло бы не быть теперь никакого Лёни... Это было бы странно... Или не странно? Никогда не рождаться... Но во всяком случае, Манко раньше об этом никогда не задумывался. Он решил купить себе завтра шляпу... Стекло — не стекло, но солнечного удара можно избежать... Он вспомнил ржавые останки бульдозера, которые видел днём на одном из пляжей... Вдруг приподнялся, сел на край кровати, взял в руку член и стал поворачивать его по часовой стрелке, чувствуя при этом примерно то же, что водитель грузовика с заглохшим на морозе двигателем, когда вращает вставленную в ротор железку...

Манко крутил свой член и будучи уже в невесомости... И в полном согласии с законом сохранения импульса... Тело Манко теперь тоже вращалось... В ржавом остове бульдозера, летящего в космосе... Лёня Манко... Скажем, спал... А что делали другие персонажи, мы ещё не знали...

Один, кажется, пытался припомнить свои стихи двадцатилетней давности... Точнее песенку — из несостоявшегося кинофильма... На музыку Бродского... И бродил один, без своей девочки, по вечернему Коктебелю...

Девочка давным-давно спит, а у Доплера бессонница... «Красный закат — к похолоданию, — думает Доплер, а потом бормочет: ... полный штиль, только что-то за краем... понта движется, номер газеты, или скат, заблудившись, летает над асфальтом, в разрез поднебесной входит солнце — сеченье аорты там, где крови становится тесно, и она льётся в море, из порта выплывает ремонтный бульдозер... Лязг и скрежет зубов... Визг геенны... На воде остаются полозья... Пахнет нефтью... И, значит, вселенной... Адью, суша! Вон стайка нудистов... Входят в воду...»

Доплер на этом останавливается, хотя последние строчки он прекрасно помнит.

Но, во-первых, он потом видел у кого-то ту же самую рифму, во-вторых, все эти игры «с понтом» наверняка уже кем-то сыграны, — думает он... И, в-третьих, всё это как-то тяжеловесно... А так у песни нет ни конца, ни начала... Так лучше, — решает Доплер и идёт дальше, а мы на всякий случай подбираем... выброшенные из песни слова: «...сквозь щель горизонта... виден красный белок мариниста... он давно уже пишет для понта...»

Когда Линецкий последний раз здесь отдыхал, на весь посёлок было две столовые.

В «Книге жалоб и предложений» одной из них кто-то тогда сделал запись: «Единственный продукт, которым у вас нельзя отравиться — это хлеб». Наверно, это была правда, и люди не травились поголовно котлетами только потому, что они на самом деле были из хлеба — котлеты... А те, кого на мякине не проведёшь, выстроились в очередь за новоиспечёнными «крымскими пирожками», в которых, по слухам, на самом деле было мясо... И ничего — остались живы — тёртые калачи... А у Линецкого было сильнейшее отравление — откачивали в поселковой больнице... На три дня кишечник Линецкого стал тогда как бы частью местной системы водоснабжения и канализации... Он всё это не забыл, нет... Но, по крайней мере тогда, был простор, воздух, ветер с моря... А теперь всё было законопачено фанерой и жестью, воздух был спёртый, всюду пахло горящим мясом...

В такой атмосфере могут и не откачать... — тоскливо подумал Линецкий. Ему хотелось бежать от этой новой цивилизации куда глаза глядят... Он утешал себя тем, что это они и делают — пробираются в толпе, заполонившей всю набережную, к самому краю посёлка.

Их целью был далёкий холм, который Переверзев показал Линецкому с катера... Вот только теперь его не было видно... Трактиры казались нескончаемыми... Двери их были открыты, везде зеленели бильярдные столы. Или это был один непрерывный стол? Казалось, что если бы он в первом ткнул кием, или просто так — рукой, шарик, тот докатился бы до края стола последнего... «Я качусь, пока хватает сил, — вспоминал Линецкий слова древнего шлягера, — может быть, всё было бы иначе...»

— Давай перекусим, — сказал Переверзев, — а то потом, когда расположимся, сразу же идти обратно не захочется... А есть-то хочется уже сейчас, правда?

— Мне нет, — сказал Линецкий, — но пойдём.

Они зашли в трактир под названием «Бубны», не потому что это название вызвало у кого-то из них какие-то ассоциации, просто мимо как раз проходили. В трактире были кирпичные стены, полудохлые растения в горшках, плохо опохмелившиеся музыканты на маленькой сцене лабали блюз. Линецкий открыл кожаную книжечку меню и прочёл на первой странице, что трактир под названием «Бубны» был в Коктебеле ещё в начале двадцатого века. Тогда он принадлежал греку Синопли. В трактир стал захаживать Волошин сотоварищи. В предисловии к списку блюд были даже процитированы стихи кого-то из «обормотов»: «Нормальный дачник — друг природы. Стыдитесь, голые уроды!»

Во время Первой мировой в залив вошёл немецкий эсминец, выпустил один-единственный снаряд и превратил «Бубны» в щепки... Трактир был единственной в бухте заметной из открытого моря постройкой. По счастливой случайности никто тогда не пострадал...

— Где же он сейчас, этот эсминец, — сказал Линецкий, оглядываясь по сторонам, — представляешь, как бы он сейчас был кстати?

— Какой эсминец?

— Ты не читал меню?

— Ты бредишь?

Линецкий повернул меню к Переверзеву и дал открытым на первой странице.

— Если учесть, что ты меня тащишь на нудистский пляж, то стихи обращены прямо к тебе. Через века, поверх всего, поверх обломков старых «Бубнов», которые срослись в новые только для того, чтобы ты — именно ты — прочёл вот эти слова...

— У тебя тепловой удар, — понял Переверзев.

— Ты читай, читай, — кивнул Линецкий и погрузился в какие-то свои раздумья...

Подсевшее к ним за столик украинское зажиточное семейство не обратило на первую страницу меню никакого внимания. Члены семейства листали другие страницы и наперебой, тыкая в меню пальцами, заказывали блюда, и скоро стало тесно на столе, да и как-то вообще...

— Пойдём в другое место, — сказал Линецкий.

— Зачем? Везде то же самое.

— Но здесь пахнет рвотой.

— Тебе кажется. Я ничего не чувствую.

На сцену, где всё ещё путались в проводах полуживые музыканты, вдруг вышла девушка в чёрном трико. Линецкий видел её в этот момент со спины, на голове у неё была красная в белый горошек повязка. Она сделала резкое движение, наклонилась влево, как на зарядке, и так замерла... Потом выпрямилась и сделала быстрое фуэте... Снова замерла — на этот раз, расставив руки... Потом она ими всплеснула... Что это? — подумал Линецкий. — Танец или утренняя зарядка? Или она — дирижёр, или же... — Девушка вдруг стала совершать какие-то быстрые движения пальцами. — Она что-то говорит на языке глухонемых... Она явно что-то говорит, причём такое впечатление, что она развила этот язык... — думал Линецкий, глядя, как девушка падает в шпагат, и дальше, на бок, плашмя... Потом снова взмывает...