Параноики вопля Мертвого моря - читать онлайн книгу. Автор: Гилад Элбом cтр.№ 62

Мне надо найти Кармель. Где она? Замучилась соблазнять меня, чтобы я её помучил? Она уже далеко, она уехала в Иорданию повидаться с королевой, уехала в Норвегию есть китов, свалила в Уэльс учить валлийский.

Мне надо уехать в Уэльс, как говорит моя мама. Я хороший мальчик, мне не избежать этого. Чужак в стране своей. Девушка замужем, работа тупиковая, отец с полусвиным сердцем, мать с катастрофическими почками. Что меня тут держит? Или в Англию, учить английский. Куда-нибудь в среднюю часть. Среднеанглийский. Сниму себе миленькое жилище где-нибудь в деревне, буду читать, писать, поздно просыпаться, лежать весь день в постели и ждать, пока красавица-жена домовладельца не придёт соблазнять меня, пока её муж будет рыскать по лесам и охотиться на кабанов. Или нет. Хватит с меня этих нечестных романов. Хватит сражаться за моего царя. Хватит с меня Соломоновой звезды на моей личности. Хватит мотаться по стране, чтобы убить страшного зелёного гиганта, который так хочет стать моим другом.

Ещё глоток. Мне надо перебраться на другую сторону игрового зала. Слишком много людей лезет со своими дурацкими советами к играющим, они толпятся вокруг столов, не давая мне проходу, и я встаю на цыпочки и вытягиваю шею и оглядываю зал. Я не вижу её. Я делаю несколько шагов вперед и пытаюсь протиснуться между двумя девушками в блузках из змеиной кожи; в вырезах блузок высокая грудь, не иначе как с помощью бюстгальтера; одна девушка худая, другая немного пухлая. «Извините», — говорю я и пытаюсь пройти, но они прижимают меня с двух сторон ещё крепче. «В глазах своей мамочки и обезьяна как газель», — говорит та, что пополнее. Худенькая смеётся и кладет свою руку на руку полненькой.

Зачем мне жить на английском? Иврит — это же такой прекрасный язык. Элегантный и естественный. Что с того, что у нас нет настоящего времени? Так даже лучше: прошедшее и будущее, хорошее и плохое, мы и они. Много времен — много неразберихи. И никаких глаголов-связок. Кто сказал, что существительные должны быть связаны? Пусть будут отдельно: небо и земля, море и суша, день и ночь, человек и зверь. Так все и должно быть.

Нет оливки в моём мартини. Я должен найти её. Я знаю, где она: она с Рамзи. Уже поздняя ночь, и орды израильтян наполняют казино. Он на заправке раздает свои листовки. Она, конечно же, с ним. Я видел её взгляд. Я видел огонь в его зрачках. Я знаю, где их найти.

Я ставлю пустой бокал на барную стойку и протискиваюсь меж игроков, вперёд, я надавливаю, ударяюсь о чьи-то колени, наступаю на ноги, хватаюсь за плечи, трусь о бюсты, пробираюсь на выход, медленно, медленно.

На улице хорошо; всё немного остыло, я дышу полной грудью и иду к отелю, но её нет в комнате, конечно же, нет: она с Рамзи. Я ополаскиваю лицо и иду на стоянку, сажусь в «Джасти» и еду на заправку.

Пыль, темнота, нет огней, нет движения, как в пустыне, я еду по дороге, открыв все окна, и мягкий бриз дует мне в лицо, я смотрю на часы: уже почти четыре утра; пальмы слегка колышутся на ветру, Мёртвое море чёрное, в воздухе пахнет серой, и вдали мерцает бледная неоновая вывеска на заправке. Или это инопланетяне?

Когда мне было шесть или семь лет, я прятался под столом, если мои родители ругались. Я не мог понять, почему каждые выходные надо было устраивать эти судные дни, а не одеться и пойти в кино, или приготовить большой обед и всем сесть за стол, или просто не разойтись мирно? Позднее, уже подростком, я запирался в своей комнате и подряд проигрывал несколько пластинок с тяжелым металлом, сидя в наушниках, а крики и плач доносились до меня только когда я переворачивал пластинку на другую сторону. А вот в шесть или семь лет всё, что я мог — это спрятаться под столом и надеяться, что они не побьют слишком много посуды, не разнесут телевизор, не убьют друг друга ножом. Я хотел, чтобы прямо перед нашим домом приземлилась летающая тарелка, чтобы случилось что-то большое и из ряда вон выходящее, чтобы они прекратили ругаться и в изумлении смотрели, как меня уносят в космос. Но инопланетяне не сажают свои тарелки в жилых кварталах. Они приземляются здесь, посреди пустыни, поздно ночью, рядом со страшными соляными озерами, на пустых шоссе, и единственные, кто их заметит — это чья-то сбежавшая девушка, участник движения против азартных игр и, быть может, недоучка-помощник сиделки.

Включаю радио, но на всех станциях снова какая-то меланхолия. На Армейском Радио один старик рассказывает надтреснутым голосом о происхождении свастики. Скоро день Холокоста, и все уже готовятся: обязательные воспоминания, участие в национальных дебатах, погружение во всеобщую скорбь. Готовимся к ежегодной кульминации. Она будет в десять утра, когда в течение двух минут воет сирена, и все люди Израиля встают, вся страна, как один человек, встает, замирает и стоит без движения и быстро считает в уме от одного до шести миллионов, и думает о несчастных жертвах с сильнейшим состраданием и желанием отмщения. Самое странное заключается в том, что всякий раз эта сирена пугает так, будто слышишь её впервые. Ты знаешь, что сейчас она прекратится, ты уже миллион раз её слышал, но почему-то она всегда застигает тебя врасплох. Я, как правило, заранее где-нибудь прячусь, например, в туалете, или, если я дома один, я просто не встаю. В этом году, по всей видимости, придётся стоять и молчать, как все: надо подать пациентам пример.

В прошлом году, когда завыла сирена, мы как раз сидели в игровом зале и смотрели телевизор. Урия Эйнхорн взбесился и стал бегать, орать и пытаться спрятаться, Ассада Бенедикт смеялась над ним, Абе Гольдмил принялся ругать её за то, что она насмехается над памятью о погибших, Иммануэль Себастьян велел ему заткнуться, потому что нельзя говорить, пока звучит сирена, Деста Эзра начала плакать, и Абе Гольдмил заявил, что его дедушка погиб в Дахау, и, следовательно, он имеет право не вставать вместе со всеми, и Доктор Химмельблау сказала, что если уж я не могу выполнить такую простую задачу, как заставить их стоять молча в течение двух минут, то как я могу ожидать от них — или от неё — какого-то уважения?

Два года назад, ещё когда я учился в Еврейском Университете, я попросил разрешения уйти минут за десять до конца занятия, у нас, по-моему, были углубленные занятия по фонологии, и я пошел в туалет гуманитарного факультета. По всему кампусу висели постеры, студентов приглашали принять участие в дебатах Кафедры Еврейской философии на тему «Где был Бог во время Холокоста?» На постере, что висел на доске объявлений возле туалета, кто-то от руки написал чёрным маркером:

а) В Берлине

б) В Беверли-Хиллз

в) В отпуске

г) В воображении верующих

Я заезжаю на заправку. Закрыто. Я ставлю машину возле ближайшей колонки и оглядываюсь. Здесь никого нет, только стрекочут сверчки, ветер шелестит по тёплому асфальту, большая вывеска светит бесцветным неоновым светом, а возле насоса для шин стоит Рамзи и держит в руке пачку не розданных никому листовок и выглядит усталым. Я глушу двигатель и вылезаю из машины.

— Где она?

— Ты её потерял?

— Её здесь нет, так?

— Последний раз я видел её вчера днём, она была с тобой, и мы попрощались.