Аут. Роман воспитания - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Зотов cтр.№ 34

Но избавиться не смогла. Удар по моим надеждам нанес Алексей. К сожалению, его нельзя было оставить с бывшим мужем, тот бы ни за что не согласился. А тут, в Копенгагене, оказалось, что чем настойчивее я избавлялась от России в себе, тем настойчивее она вылезала в моем старшем сыне. Это был кошмар. Тем более кошмар, что его дикую, непонятную мне ностальгию подогревали и моя мать, и мой нынешний муж. Мать по причинам банальным: ей было нелегко оказаться в старости в совершенно новом, пусть и идеально подходящем для старости месте. А Стуре подогревал тоску «по отеческим гробам» из-за собственной скандинавской простоты. И никакие доводы тут не «катили».

– Стуре, – поначалу пыталась я внушить ему, – перестань возбуждать в Алексее тоску по России. Ни ему, ни мне, ни Маше с Мишей это совершенно не нужно. Только вредно.

– Каждый человек, Людмила, имеет родину, и что плохого в том, что он ее любит? – искренне удивлялся Стуре.

– Чтобы любить ее, надо ее хотя бы немного знать. А Алексей ее совершенно не знает и не понимает.

– То есть как это – не знает! Он самую лучшую, самую важную часть своей жизни провел в ней. Как раз ту часть, когда все закладывается в человеке. И хорошее, и плохое.

– Вот именно: и хорошее, и плохое. Только хорошего он там видел мало, а плохого – выше головы. И это плохое он забыл. Ты же пытаешься внушить ему, что там было хорошо. А там было не плохо, а очень плохо.

– Слушай, – не унимался Стуре, – в конце концов, он взрослый человек. Ты думаешь, он сам не знает, что ему лучше помнить, а что забыть?

Я не совсем поняла смысла его слов, датский я знала еще слабо, но поняла, что он назвал Алексея взрослым. Это меня взбесило.

– Он – взрослый?! Да ты что, не видишь, что он не в себе, что по развитию он отстает даже от своих брата и сестры? Он и школу-то никогда не закончит. Он не сдаст и половины экзаменов. У него мысли как у восьмилетнего! Вместо того чтобы таскать ему русские книги и газеты, ты бы отвлек его как-нибудь. Он, кажется, к тебе хорошо относится…

– Мне странны твои слова, ты его мать, и ты слишком, мне кажется, с ним строга. Не лучше ли тебе, как ты это говоришь, отвлечь его? Заняться им?

– О, Стурочка, если я за восемнадцать лет так и не поняла, как с ним обращаться, значит, не пойму никогда. Мне тяжело.

Кажется, тогда мои слова возымели некоторое действие. Стуре честно спросил у Алексея, чем бы он хотел заняться в свободное время.

– Нырять, – был короткий ответ.

Я-то ожидала чего-то другого. Скажем, Алексей попросил бы свозить его на родину, или купить очередную книгу о России, или отвести в православный храм, где собирались по воскресеньям соотечественники. Но он просил научить его нырять. У меня отлегло от сердца. Правда, ненадолго.

В ближайшую субботу они отправились в бассейн, и началось мучение. Нырять Алексей боялся, как женщина. И плюхался с бортика вместо головы животом. Это было больно. Я как-то пошла вместе с ними и наблюдала за уроками с трибуны. Стуре терпеливо, в сотый, наверное, раз объяснял Алексею, как надо нагибать голову, держать руки, отталкиваться ногами, изгибаться в воздухе… Алексей послушно кивал, прыгал и – бился животом…

– Все равно я самый сильный! Правда, Стуре? – говорил он.

– Да-да, – кивал Стуре, и все начиналось сызнова.

Не помню, сколько это продолжалось месяц, два или даже три, но однажды они вернулись из бассейна сияющие.

– Бабушка, я научился! – крикнул с порога Алексей.

Не мне крикнул, а бабушке (она тогда еще не переехала к нам окончательно, но гостила подолгу). И потребовал тут же вернуться в бассейн, чтобы показать свои успехи всему семейству.

Он действительно научился входить в воду головой, а не животом. Но эта первая победа оказалась и последней.

Следующим желанием Алексея стало научиться кататься на коньках и играть в хоккей. Стуре послушно повел его на каток. Но тренер оказался не столь терпелив, как Стуре. Более того, он оказался типом нервным и грубым и пару раз так накричал на Алексея, что ни о каком хоккее речи идти не могло. Правда, Стуре упрямо говорил, что он научит, обязательно сам научит пасынка владеть коньками и клюшкой, но неожиданные обстоятельства помешали ему обещание исполнить. И все покатилось черт знает куда.

Все покатилось, когда ночью Лиз снова наглоталась таблеток, а для верности еще и вскрыла себе вены в горячей ванне. Ее спасла Агнета. Девочка проснулась от шума воды, лившейся из переполненной ванны, испугалась, но догадалась – сразу позвонила в полицию. Датские полицаи приехали вовремя, Лиз начали откачивать в карете «скорой» и через три часа, уже в госпитале, вывели из комы. Я бы чувствовала полное равнодушие к ее судьбе, если б это не отразилось на Стуре. Мне показалось, что он стал меня чураться, был со мной сух и официален, настолько, что ночью я боялась дотронуться до него, утешить его сексом. Или же это я просто сама себя так накручивала? Кто знает? Мы отдалились друг от дружки, и оба не знали, как опять сблизиться.

Но главным следствием попытки вислозадой Лиз самоубиться стал Алексей. Он вообще отказался сдавать какие бы то ни было экзамены в школе. Он взял за правило являться ночью в нашу спальню и спрашивать, когда мы переедем в Москву. На мои вопросы, почему он хочет выяснить это непременно ночью и непременно в спальне, он отвечал, что в другое время мы-де сказываемся занятыми и не хотим с ним разговаривать. Я просила его уйти, он уходил и ночи напролет сидел на кухне, громко помешивая ложечкой сахар в чае. Звяканье металла о фаянс легко преодолевало оба этажа дома. Это был, как любил выражаться мой первый муж, метафизический звяк. (Я, кстати, долго не могла понять, что означает это слово, которое Михаил употреблял к месту и не к месту. И вот только теперь до меня дошло: этот звяк мог и не существовать в обыденности, он мог быть бесшумным, бесплотным, но он был, есть и пребудет всегда.) Деться от него было некуда. Стуре, разумеется, ничего не слышал, да и вряд ли кто-нибудь, кроме меня, услышал бы его, но во мне он отзывался как церковный колокол. Он сводил меня с ума, как сводит с ума капающая из крана вода. Я робко просила сопящего поодаль, на другом краю семейного ложа, Стуре приструнить пасынка, и он покорно отправлялся на кухню и долго не возвращался. Потом я засыпала. Так продолжалось около двух недель. Причем всегда с необыкновенной, буквально до тончайших нюансов интонации точностью. Такой вот странный, дикий, безумный ритуал.

Как-то раз, когда Стуре отправился исполнять свой, скажем так, новый супружеский долг на кухню, я заснула, но скоро проснулась. Посмотрела на часы – проспала минут сорок. Стуре рядом не было. Я встала посмотреть, что они делают. Еще на лестнице услышала оба голоса: тихий Стурин бубнеж и визгливый фальцет Алексея. Они спорили. На английском. Я прислушалась.

– Нет, Стуре, ты ничего не понимаешь, ты ничего не понимаешь! – восклицал Алексей, нарочно повторяя одну и ту же фразу, с тем, наверное, чтобы за время повтора сложить в голове новую. – От этого можно избавиться только двумя способами, только двумя. Либо уйти в монастырь и остаток жизни провести в молитве и безмолвии (на самом деле Алексей сказал: в ничегонеговорении, он, забыв простое английское silence, сам придумал это ничегонеговорение), либо, Стуре, бороться, бороться, я бы даже сказал – убивать. А что?