— Глянь-ка на Кеннета! — Toy повернулся в сторону Макалпина, который запрокинул голову, хохоча над какой-то шуткой. За время каникул он отрастил бороду: ее рыжеватый кончик, задранный к потолку, слегка колыхался. — У Кеннета дурных качеств нет. Если он и причинит кому-нибудь неприятность, то только по глупости, а не намеренно.
— Он джентльмен, — заметил Toy. — Знакомство с ним цивилизует.
Тем вечером в трамвайном вагоне Toy словно впервые увидел себя со стороны: ниже пояса — рабочий в заляпанных краской брюках, выше — клерк с белым воротничком и галстуком. Когда они проезжали мимо парка, кто-то потянул его за рукав. Он обернулся: перед ним стояла симпатичная полная девушка.
— Привет! — услышал он. — Как дела?
— Спасибо, отлично. А у тебя?
— Тоже неплохо. Ты живешь здесь?
— Да. Напротив церкви.
— Я навещаю тетушку. Увидимся.
Девушка шагнула на ступеньку, a Toy терялся в догадках, кто это такая. И вдруг вспомнил: это же Толстушка Джун Хейг, учившаяся в Уайтхиллской школе. Он спустился за ней вслед, и теперь они оказались рядом.
— О, и ты сюда?
— Обычно я схожу дальше, на холме. — Toy словно пытался что-то объяснить.
— Твой дом смотрит окнами на церковь?
Трамвай остановился, и они вышли из вагона.
— Нет, он стоит на улице, перпендикулярной дороге, — как раз напротив церкви.
Toy, стоя на месте, показывал жестами расположение дома. Джун, взявшись за отворот его пиджака, оттянула Toy с проезжей части дороги на мостовую со словами:
— Не хочу, чтобы меня задержали как свидетельницу дорожного происшествия.
— Где ты сейчас работаешь?
— У Брауна. Официанткой в столовой.
— О, я иногда туда заглядываю, только вниз, в курительную комнату.
Toy подробно описал, как и чем привык питаться; Джун, казалось, слушала его со вниманием. Он показал ей снимок в газете, который ожидаемого впечатления на нее не произвел. В разговоре случались паузы, когда Toy думал, что Джун попрощается, однако она никуда не двигалась, ожидая, пока он скажет что-то еще. Наконец Toy предложил: «Давай я провожу тебя до дома тетушки», и они зашагали вперед бок о бок. Джун, со вскинутым подбородком и выразительным ртом, держалась надменно, словно отвергала толпы поклонников, а сердце Toy глухо билось о ребра. Они обогнули несколько углов и остановились у подворотни. Джун пояснила, что навешает тетушку дважды в неделю: старушка недавно перенесла операцию. Toy со всей прямотой высоко оценил ее отзывчивость. Снова помолчали, и Toy, набравшись храбрости, спросил:
— Послушай, можно будет как-нибудь с тобой увидеться?
— Ну конечно.
— Где ты сейчас живешь?
— Лэнгсайд, возле памятника.
— Хм… Где же мы встретимся?
Подумав, Джун назвала угол дома Пейсли у Джамайка-стрит-бридж.
— Прекрасно! — скрепил Toy, потом добавил: — Но когда именно, мы не договорились, — вечером, в котором часу?
— Да, не договорились, — подтвердила Джун и после короткой паузы предложила: — В четверг вечером, в семь часов.
— Замечательно! — снова поддакнул Toy. — Вот тогда и увидимся.
— Да.
— Ну, пока!
— Пока, Дункан.
Вечером работа Toy не давалась, и он расхаживал по гостиной, напевая и тихо посмеиваясь. Мистер Toy поинтересовался:
— Что это с тобой? Девчонка стрельнула в тебя глазками?
— Моя живопись вызвала определенный интерес.
Наутро в школьной библиотеке Toy рассказал о Джун Макалпину. Тот не сразу оторвался от глянцевого журнала:
— Чем от нее несет — пекарней, пивоварней или борделем?
Потрясенный Toy, почувствовав себя ничтожным, проклинал себя за то, что проговорился. Макалпин, глянув на него искоса, продолжал:
— Пойми, все женщины чем-нибудь да пахнут. Поклонники дезодорантов зажимают носы, но это все чушь собачья. Если девушка чистоплотна, то запах у нее очень привлекателен. Джуди благоухает.
— Я рад.
— Что тебе нужно, Дункан, так это добрую, опытную женщину постарше, а не глупую малышку.
— Но я не выношу снисходительности.
— Допустим, она будет обращаться с тобой по-умному. В борделях на континенте уйма сообразительных особ. Бордели в Шотландии своего наименования не заслуживают. Чертовски бедная страна.
— Сегодня у тебя что-то одни бордели на уме.
— Да… Как ты считаешь, что с тобой будет по окончании художественной школы?
— Не знаю. Но учить детей я не смогу и в Лондон не поеду.
— У меня тоже нет желания преподавать, — проговорил Макалпин, — но, вероятно, придется. Мне бы хотелось попутешествовать, насладиться свободой, прежде чем осесть, навестить Париж, Вену, Флоренцию. В Италии множество тихих городков, где есть церкви с фресками не столь знаменитых мастеров, а домашнее вино там подают прямо на площадях под навесом. Хотелось бы там побродить с девушкой — не обязательно будущей невестой. Представь! После заката воздух там такой теплый, как здесь в чудный летний полдень… Но я не могу надолго оставить матушку. Во всяком случае, тогда придется жениться на Джуди, а это — в рассуждении свободы — все равно что угодить из огня да в полымя. А я между тем старею.
— Вздор.
— Ход времени тебя не волнует?
— Нет. Меня волнуют только ощущения, а время неощутимо.
— А я его ощущаю.
Помолчав, Макалпин недоуменным тоном добавил:
— Подозреваю, что, если бы я поселился в трущобе с проституткой и ходил исключительно в леопардовой шкуре, мать и Джуди четыре раза в неделю притаскивали бы мне корзины с едой.
— Завидую тебе.
— Не завидуй.
Днем в лекционном зале тело Toy достигло нелегкого компромисса с деревянной скамьей, и он задремал. Позже до него донеслись слова лектора:
— …кем-то вроде головореза. Однажды, когда оба были молоды, он в драке сломал Микеланджело нос. Отрадно вспомнить, что умер он в безрадостных обстоятельствах, буйнопомешанным в испанской тюрьме, ха-ха. Впрочем, на сегодня достаточно.
Свет погас, и слушатели столпились у выхода. Впереди себя Toy заметил Макалпина и Джуди: взявшись за руки, они перебежали через улицу к дополнительным корпусам, и он медленно побрел следом. В столовой их не оказалось. Toy сел за столик рядом с Драммондом и Макбетом.
— Не понимаю, почему меня позвали, — говорил Драммонд. — Кеннета я почти не знаю.
— А когда это будет? — спросил Макбет.
— Завтра вечером. Сначала пойдем к нему — поужинать и выпить, а потом на костюмированную вечеринку в отель.