Свинг - читать онлайн книгу. Автор: Инна Александрова cтр.№ 54

Он въехал в квартиру напротив где-то в пятьдесят шестом и однажды, вежливо постучавшись, принес цветы, конфеты, вино. Было Василию Арсеньевичу Безбородько лет за сорок. Бывший фронтовик, он теперь заведовал областной транспортной конторой, но не обладал продвинутым интеллектом. Однако вел себя вполне пристойно, и Мария Алексеевна однажды даже сказала: «Приходите еще…»

Сосед затеял грандиозный ремонт, предлагал и Гринштейнам-Северовым учинить такой же, увешал почему-то все стены своей квартиры зеркалами. Был разведен, но однажды проговорился: жена сбежала, пока он воевал. Мария Алексеевна, конечно же, очень жалела соседа, и все было бы ничего, если бы однажды он не постучался ночью — в час или два. Был мертвецки пьян, бледен, испарина выступала на лбу. Требовал, чтобы Нина пошла к нему.

Хотя Ростов и большой город, но жили они в центре, где обитал определенный круг людей. Учинять скандал, вызывать милицию было стыдно, и тогда Мария Алексеевна отдала себя на заклание: пошла к соседу и чуть ли не всю ночь проуговаривала его лечь и успокоиться. Наутро Василий ничего не помнил, и когда Нина, впустив его только в прихожую, начала выговаривать, очень виновато извинялся и почему-то улыбался.

Это стало периодически повторяться. Жаловаться в парторганы, как тогда было принято, они не хотели: себя замараешь и ничего не добьешься. Понимали: человек болен, очень болен — психически. Пожалуйся — он слетит с работы. Но и самим было невмочь, а потому летом, взяв отпуск, Нина поехала в Москву к тете Тамаре, бывшей посольше, художнице, умнице, которая сказала, как отрубила: «Меняться!..»

Однако вышло все не так уж быстро: обмен длился почти год и нервов стоил значительных. Но уже через год была двадцатиметровая комната на Большой Дорогомиловской, а соседкой оказалась старенькая старушка.

В Москве Нину не взяли на работу в «почтовый ящик», аналогичный ростовскому: помешал «пятый пункт». Но все обустроилось: взяли в школу математиком, и она нашла себя. Не знавшая материнства, ее душа потянулась к детям. Дети ответили бескорыстной любовью. Она вела математику в старших классах, и все годы ее ученики неизменно занимали самые престижные места на математических олимпиадах. Хотя проработала в педагогике не столько, сколько другие, хотя и имела «пятый пункт», ей было присвоено звание Заслуженного учителя Республики. Вот и сейчас, когда пишу эти строки и смотрю на старые фотографии, вижу Нину с ребятами на майской демонстрации. С каким обожанием, как преданно относились к ней дети…

Наше знакомство произошло в пятьдесят восьмом — тесное, долгое, до конца… До самого конца… Мы оказались рядом в седьмом ряду партера, в Большом зале Консерватории. Исполняли «Героическую» симфонию Бетховена. В перерыве обменялись оценкой исполнения и какими-то сведениями, памятуя, что «Героическая» была написана для Бонапарта и первоначально даже называлась «Бонапарт», но, узнав о короновании Наполеона и придя оттого в бешенство, Бетховен переименовал ее и уже много позже говорил, что, предвидев бесславный конец своего кумира, написал похоронный марш. После концерта, одеваясь, вдруг обнаружили, что ехать нам в одну сторону. Дали друг другу телефоны. Не знаю, что притягивает человека к человеку, но это был тот случай. Конечно, чтобы узнать другого, надо изучить его не по словам, а по делам, ибо, когда говорим — надеваем маску, когда действуем — вынуждены ее снять. Но уже по телефонным разговорам поняла: Нина — человек большого ума. Люди мелкого ума чувствительны к обидам. Умные все замечают, но ни на что не обижаются. Я чувствовала ее очень ясный разум, причем ум не прятался за общепринятые правила. Она была открытой. Как и дети в школе, я потянулась к ней.

Наши встречи стали частыми. Оказалось, Нина прекрасно играет на гитаре и хорошо поет, а потому мы пели и ахматовское:

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоем

И за тебя я пью, —

За ложь меня предавших губ,

За мертвый холод глаз,

За то, что мир жесток и груб,

За то, что Бог не спас…

И «жестокие» романсы:

Вот умчался поезд, рельсы отзвенели,

Милый мой уехал, быть может, навсегда.

И с тоской немою вслед ему глядели

Черные ресницы, черные глаза…

А «Голуби»:

Жил в Ростове Витя Черевичный,

В школе он отлично успевал,

И в свободный час всегда обычно

Голубей любимых выпускал. —

Нина пела одна, причем всегда со слезами: видно, вспоминала лето сорок второго, Дон, переправу и отца…

Нет, нет! Не в каком-то извращенном смысле мы стали близки. Стали близки духовно, часами обо всем разговаривая.

Нина была еврейкой и по виду, и по паспорту. Семитская кровь Григория Евсеевича перебила русскую Марии Алексеевны. Она носила фамилию Гринштейн и считала зазорным скрывать свое еврейство. С темными вьющимися волосами, высокая, стройная, имела еврейские глаза. Не знаю, не умею этого объяснить, но глаза бывают еврейскими. Иногда они загорались, как звездочки.

Начиная с семнадцати лет, с оккупации, Нина хлебнула из-за национальности, а потому не думать об этом не могла. «Знаешь, — говорила она, — я одинаково ощущаю себя и еврейкой, и русской. И одно, и другое одинаково близко, но я плохая иудейка, потому что очень люблю Христа. Для меня он не Бог. Для меня он последний из великих иудейских пророков, а его Нагорная проповедь — величайшее откровение. Когда читаю Фейхтвангера, когда анализирую судьбу еврейского народа, кажется: советское еврейство уже кончается. Сталин убил в евреях представление о том, что они русские иудейского вероисповедания, а потому предстоит исход. Евреи не смогут дальше так жить — извиняясь за то, что евреи. Они ничем не хуже и не лучше остальных, а потому предстоит исход, и он уже начинается.

У евреев есть достаточно оснований не доверять власти, а главное — не доверять своих детей. Не вижу тех, кто пожелал бы насадить все заново. Может и можно попытаться вырастить что-то в другом месте, где шелестят другие деревья, но история русского еврейства приближается к концу, несмотря на героические усилия некоторых энтузиастов. Сеять на асфальте не возбраняется, но неразумно ждать от этого всходов. Если бы не сталинская политика после войны, евреи полностью бы „рассосались“, но государственный антисемитизм и зоологическая юдофобия подталкивают к исходу».

Так говорила Нина еще в конце пятидесятых и очень осуждала Эренбурга за его «Оттепель». «Это — пример подхалимствующей фронды, а он, Эренбург, показал только краешек зла, тогда как о зле надо или говорить открыто, или вообще молчать».

Я спрашивала Нину, русофобы ли российские евреи.

«До семнадцатого года, когда была черта оседлости и официальная процентная норма поступления в учебные заведения, когда терпели погромы и всякие унижения, верность царю-батюшке сохранить было трудно, — говорила она, — но все-таки в дореволюционной еврейской среде ненависти просто к русским людям никогда не было. Ненавидели правительство, „черную сотню“, погромщиков, антисемитов, но не русских людей. А уж в двадцатые-тридцатые откуда же было взяться русофобии? Черту оседлости отменили, погромов не стало, дискриминаций по национальному признаку не было. Сложилось очень много смешанных браков. И дети воспитывались в русских традициях. Русский язык стал родным. О какой же русофобии могла идти речь? Все началось при Сталине…