Одно сплошное Карузо - читать онлайн книгу. Автор: Василий Аксенов cтр.№ 90

Невероятно, но факт: полностью унифицированный и до мельчайших деталей контролируемый партией и КГБ творческий союз был в те годы, может быть, единственным «гнездом крамолы», единственным очажком сопротивления всеобъемлющей вакханалии тоталитаризма.

Созданный Сталиным в 1934 году на замену распущенным и разоблаченным мелкобуржуазным литературным группам, призванный развивать единственный разрешенный метод «социалистического реализма», Союз писателей почти немедленно после ухода тирана принялся булькать крамолой, производить двусмысленные, критиканские, явно идущие вразрез с «коллективной мудростью» произведения.

Среди авторов первого скандального альманаха было не менее двадцати лауреатов Сталинских премий, то есть, казалось бы, верных холуев режима. Что же с ними случилось? Что происходит в этом презренном Союзе писателей?

Отгадка: Сталин совершил ошибку, сохранив авторскую литературу. Возникла неизбежная диспропорция: в полностью коллективизированном обществе существовала группа одиночек пера. При всех регламентациях писатель все-таки работал в одиночестве, а значит, его могли, хотя бы гипотетически, посещать приступы крайнего индивидуализма, именуемые вдохновением. Он мог быть, и даже частенько был, нарциссом, тщеславным эгоцентриком. Он нередко жаждал, чтобы его называли «совестью народа» или даже «тонким стилистом», а не «верным помощником партии». Одинокий труд, наличие за спиной двадцати томов энциклопедии делали его склонным к мегаломании, и тогда он ощущал себя причастным к сонму классиков и тогда уже возносил этот сонм выше Центрального комитета. Его могла даже посетить крамольная мысль о бренности бытия и о тщетности «великих пятилетних планов».

Стать членом Союза писателей. Не сидеть в учреждении с 9 до 5, работать когда тебе самому хочется, то есть хоть всю ночь напролет, а днем гулять и спать. Не считать дни до зарплаты, а рыскать в поисках аванса, то есть брать корм по-волчьи, а не по-овечьи. Посылать подальше партийную критику, презирать их всех, «чтоб они сдохли». Пить с такими же, как ты сам, молодыми волками Союза писателей «за успех нашего безнадежного дела». Сформировать плеяду. Плеяду одиночек, черт возьми, вот именно – индивидуальностей! Так принимал очертания мой бунт личности в казарменном обществе.

Дальнейшее развитие этих императивов таило под поверхностью массу предательских камней. Возникшая над ними «новая волна» вскоре начала спотыкаться. Мелиораторы партии позаботились, чтобы загнать ее в трубы, из которых пробилось на волю только несколько хитреньких ручейков. Коллективизаторы не любили посторонних коллективов. Одиночки оказались обречены на одиночество.

Так или иначе, конфликт писателя и партии был в те годы прямым отражением конфликта личности и общества. Чтобы ликвидировать его, партии следовало отменить авторскую литературу. Все остальные меры, даже КГБ, были паллиативом.

Писатели раньше других начали выходить из-под контроля. Не без оснований Хрущев считал, что венгерское восстание 1956 года инспирировали члены Клуба Петефи [316] . В 1963-м он махал на нас кулаками и орал: «Мы вам тут Клуб Петефи устроить не дадим! В порошок сотрем!»

Режим периодически ужесточался, однако чем жестче были меры, чем более напыщенной становилась фразеология коллектива, тем более утверждался в своем одиночестве литературный анархист.

В этой связи любопытна трансформация слова «мы». Как известно, главной целью коммунистов было создание «нового человека», идентифицированного с обществом. Они многого добились в этом направлении. Целое поколение советских людей, не зная Замятина, с горделивым придыханием произносило: «Мы-ы-ы-ы». Мы покорили Северный полюс, мы построили метро, мы увеличили плантации цитрусовых на Кавказе…

Даже в эпоху критиканства существовало это неизбывное «мы». Критиканы ворчали: мы продолжаем искажать факты, мы показываем редкие примеры головотяпства, мы разрушили наше сельское хозяйство… Даже и диссиденты, заклейменные как злейшие враги народа, продолжали рифмовать свой разоблачительный пафос со словом «мы». Мы устроили первые в мире концлагеря, мы вместе с Гитлером развязали Вторую мировую войну… и даже, жарким шепотом прямо в ушную раковину, ведь это же мы расстреляли 15 тысяч польских офицеров в Катыни!

Однако позвольте, почему же «мы»? Разве это «вы» там стреляли в затылки, разве это не «они» там все это сотворили, упыри и ублюдки? Хотел бы я знать, кто первым из советских писателей стал говорить «они» в адрес коллектива стукачей и палачей? Не могу исключить, что это был я сам.

Отчуждение личности советского писателя от общества шло быстрым темпом, чтобы в конце концов достичь почти метафизического индивидуализма Солженицына. Однако были другие, более сильные, поистине метафизические примеры.

Я знал нескольких писателей, которые закапывали свои новые произведения в землю. Прошу представить себе это наглядно. Симфоническое завершение опуса, последние аккорды, замирающий в ночи разговор с богами. Затем писатель берет металлическую коробку, часто круглую; из-под кинопленки, укладывает в нее свое гениальное детище – «нетленку», как тогда говорили, – с лопатой выходит в сад. Горят Стожары. Только соловьи да светляки становятся свидетелями захоронения. Для чего это производится? Для безопасности? Да зачем же тогда писал опасное? Для просвещения потомков? Шансов, однако, что потомки будут копать в нужном месте, прискорбно мало. Остается сугубо метафизический, концептуальный аспект акции.

«Цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех», – писал Пастернак. Сам все же заслал свой роман в Италию. И он, и Солженицын, и другие бунтари-одиночки при всей мощи своего индивидуализма все-таки жаждали послать обществу «мэссидж», алкали «глаголом жечь сердца людей». Писатель, закапывающий свой роман в землю почти без всякой надежды, а иногда и без желания отрыть его обратно, становится индивидуалистом высшей пробы. Ему наплевать на «сердца людей», он полностью отвергает как советское, так и западное понимание успеха. Самоотдача совершена, цель творчества достигнута. Он отдал все, что создал, звездам, светлякам, ночному саду. Волей-неволей он освободил свое произведение от кривотолков, паршивой критики, восторгов и свистков публики.

Нечто сродни этому я недавно видел в Чепультапекском музее антропологии в Мексике. Многотонная, чрезвычайно тщательно орнаментированная каменная скульптура Матери-Земли ацтекского периода. Рядом на стене представлена реплика ее поддона. Поддон орнаментирован с теми же, если не большими, тщательностью и изяществом, хотя никому никогда не дано было его увидеть, кроме археологов.

Писание и закапывание написанного – акты высшей личной свободы. Они исчезнут отовсюду, кроме духовной истории человечества. Единственная загвоздка в этом деле – это металлическая коробка из-под кинопленки. Зачем она? Для чего писателю этой коробкой так основательно задерживать включение своей «нетленки» в тленный и вечный кругооборот веществ?

Так или иначе, на всем пространстве тоталитарного царства в течение трех десятилетий происходил то затихающий, то разгорающийся вновь бунт писателей. Подвергающаяся давлению коллектива личность стремилась проявить себя в великом множестве типов от Восточного Берлина до Алма-Аты. Сарказм в адрес колхоза был одним из главных средств сопротивления этой личности.