Мертвые хорошо пахнут - читать онлайн книгу. Автор: Эжен Савицкая cтр.№ 59

Экбаллиум! экбаллиум! Сегодня я пишу вам от и до, от седины до скутера, за столешницей махонького секретера, между двумя стальными его лямками, и попадаю на кирпич-сырец, кирпич, обожженный солнцем Испании, в книге Сержа Делэва, в кафе «Европа» [23] , я пишу вам за махоньким секретером, пишу вам по маленькому словарю, доживши до седин, доживши до афазии, белый как простыня, разорванная натруженными бедрами, бедрами матери матери, с рвением неся простой знак наступающей старости, ее развевающееся знамение, секвестр, пространное знамя с секвестрованными орлами и львами, тонкая тростинка, по которой короткими горячими волнами прокатывается через сежи проконопляненная кровь. Я пишу вам сейчас живым из старенького словаря, где слова медлительны, медленно, огибая по секрету баночку с сезамом, лицом к нишам секретера, между стальными лямками. И внезапно там, на фотографии в нише: гроб, а внутри младенец. Антон или Ана? И внезапно там, в нише: бородатый и усатый некто, а не, чего зря мудрить, усатый бородач или бородатый усач. И, про себя, по секрету, под сводом, безмолвная секвенция, под покрытым скуфьею черепным сводом. Чей секрет? Что за секрет? Мой, для вас, из глубин старенького словаря, из-за деревянного секретера, из дерева, которого я не знаю, я секретирую, источаю вам секрет спокойно и сдержанно, из своих скрытых желез, из своих горячих под кровом живого тела желез, из своих эллипсоидных желез сии продукты секреции и экскреции, сию секретную субстанцию под костью, имя которой — ты, имя ты которой, имя которой твое, старый пернатый секретарь, старый змееед с тонким и редким оперением, с закинутым назад длинным хохолком, с длинным пером за ухом, я пишу вам здесь по далекому словарю, из чрева секретера. Скутер проскочил.

То ли по забывчивости, то ли впопыхах не подписывает, бросает свою забаву и возвращается к подсчету картошки, ибо, собрав картофель, можно в спокойной обстановке его, удаляя каждые две недели глазки, пересчитывать, констатируя, что количество его всякий раз убывает десятка на полтора. Но кто его ест? Его едят Марен и Луиза. Едят Антон и Ана. Ест Борис. Ест Мария. Ест крохотная дама из Абруцци, но в микроскопическом количестве. Изредка едят Жан-Пьер и Николетта. Едят Даниэль и Эмманюэла. Не ели ни Анисето, ни Эмманюэль. Баби, как тебе моя картошка? Ни Сержу, ни Кати в этом нет нужды.

Заботясь об экономии, дурак задается вопросом: годятся ли эти проростки в пищу? Он задал этот вопрос своему младшему брату. И младший брат лаконично ответствовал, что такой вопрос уже задавался.

Ее, картошку, ем я.

Она подносила голову к нашим волосам, огромную, улыбающуюся и тяжелую голову, и бормотала нам что-то настолько кроткое, что на ногах от удовольствия растопыривались пальцы, а глаза, таращась во тьму, вопрошая, изо всех сил вглядывались в нее.

В нас она все еще жива, любит он говорить.

Дурак, тот передвигается прыжками, у себя в саду он сохраняет спокойствие, прыжками вперед и прыжками назад, перепрыгивает через лук и пастернак, ни за что не настилая досточки и не передвигая их с места на место. Он огородничает прямо среди трав, едва оградив свои песчаные грядки. Здесь, на плато, воображает себя на борту челнока. Береза со своими поникшими ветвями пустила корни прямо в челноке. Укоренился там и горец. Вцепились в шлюпку ивы и малинник. Песок протекает между пальцами, его удерживают только корни, корни дерева, прекрасного дерева в цвету, которое грызет поглощенная своим делом крыса. Точно так же утекают и сапеки, которых не притормозить никакому корню, не удержать никакой ветви.

Кто-то точит серп. Берется за работу египетская фея, хватает терновник за шиворот, высвобождает клочок, куда перепрыгнет клубника, клубника с соседского участка, ибо клубника продвигается прыжками, рывками тыква, с ревом самолеты, плавно дипломатические автомобили и с гоготом дикие гуси.

Ревет ослица, садовник готовит тачку.

Гвоздями, нарубленными из одного прутка, чинит сарай для утвари, преображает другой в теплицу, где спит и видит помидоры, куда стучит в стекло клювом жаждущий фазан и пьет через дырочку воду с зернами крымского опиума. С ума сойти, и к чему только не привыкают животные в городе!

Но если он почитает свой брабантский огород, чтит дурак и камелек, камин прямо напротив его кровати, в Ажимоне в Льеже. Сюда он приклеивает свои реликвии, гору над морем, башни из плоского кирпича или на стальных каркасах, суровую девочку, рыбу, удерживаемую двумя пальцами за колючий спинной плавник, имена смотри на обороте картинок, на светлой спинке.

Дымоход камина не затыкался, и никто не смог соскоблить штукатурку под мрамор, налепленную на порфир из Кенаста. Из емкости с сажей просыпалась мельчайшая пыль. И они, оба красавцы (в нас они все еще живы, вошло у него в привычку говорить), проходили по мостовой центральной улицы, проходят ныне и присно.

Камин облицован плиткой. Наверху статуэтки и фрукты. Вот вам персик, обсосите косточку, отведайте мякоть ренклода. Позади свечи Жером словно светится в дверном проеме издательства, а Жак [24] спустился с ринга.

Не принимает ли он свой камин за камень с большой дороги?

Найди место, где сможешь почтить нас на свой лад, взрастить бобы и спаржу, приживить абрикосы из Польши или Украины, говорил ему когда-то отец. В нас он все еще жив. Князь Николай нашел на плато Авейль под березою небольшой, чуть под уклон, участок земли, князь Луиджи его ему отписал. Все это среди трав, в сумерках, осенним вечером. Они повтыкали в землю тут же нарезанные по соседству вершки веток, и по весне некоторые из них покрылись листьями.

Когда-то он говорил: не нервничай, это вредно для щитовидки, у тебя вид ягодицы за кустом. Он говорил: поддай веселья, аллегрия, аллегрия! А не аллилуйя. Вот он и принялся насвистывать, напевать, шлепать губами, дудеть в них, чтобы размять, согревая.

Дурак застыл на одной ноге перед своим камином и в ожидании лучшего изображает журавля. Его-то и слышно, говорит он сам, если только не его секретарь.

Камин — это столб горячего воздуха, поднимающийся и рассеивающийся в сто тысяч миллионов раз сферической атмосфере, что готова лопнуть, словно бурдюк молока, содержащий «всевремя», сию образованную мыслями всех азимутов приторную субстанцию.

Там Мария неподалеку от моей матери (в нас она все еще жива), и Беккет вот-вот запоет, и заново складываются созвездия.