Спящий мореплаватель - читать онлайн книгу. Автор: Абилио Эстевес cтр.№ 75

— Да, — сказал он, — первого ноября 1890 года Хулиан дель Касаль заявил, что мечтает, чтобы наступила зима, которая продлилась бы целый год. Чтобы черные тучи закрыли неутомимое солнце и разогнали застывший в воздухе зной, и чтобы вместо дождя пошел снег и все накрыл, как покрывалом. Не помню, использовал ли он слово «покрывало» или, может быть, «саван» (скорее всего, второе, это больше в его духе), это не важно, он хотел, чтобы на Кубе выпал снег, и повторял, это я помню дословно, что лучшего савана, чем снежный, не может и желать народ, зевающий от голода и терзающийся собственным бессилием. Но это мое личное мнение, и я готов поспорить с кем угодно, что если бы снег на острове выпал, то история наша пошла бы по-другому. — Он открыл глаза и поставил чашку на стол, обхватив ее обеими руками, словно кто-то собирался ее отнять. — Я думаю… нет, не думаю, я убежден, что все беды этой страны происходят, с одной стороны, от жары, а с другой — и заметьте, это совсем не одно и то же — от отсутствия снега. Холод — это одно, а снег — совсем другое явление, высшего порядка. Снег — это не только холод, но и многое другое, например цвет мира и времени, ритм жизни. Я уверен: если бы на Кубе шел снег, мы бы не жили в таком дерьме, в каком живем. История, кто осмелится возражать против этого, была бы другой. Не было бы стольких эпидемий, потому что все эпидемии от жары, ели бы мы не авокадо и манго, а виноград и яблоки, которые гораздо легче перевариваются, не были бы мы одной большой плантацией сахарного тростника, и никто не станет спорить, что сахарный тростник не только дьявольски сложно растить и собирать, но к тому же это уродливое растение, сообщающее нашим полям ужасный, однообразный вид. Мы производили бы сахарную свеклу, которая имеет не зеленый, а благородный цвет красного вина. Или еще лучше, мы были бы лесной страной и экспортировали бы древесину, производили бы часы, игрушки, прелестные музыкальные шкатулки или стекло и фарфор. Потому что в нашем климате, вы меня, конечно, понимаете, было бы немыслимо работать у плавильных печей, разогретых больше чем до тысячи градусов. Мы делали бы вино вместо тростниковой водки. На Рождество мы ели бы не свинину, а индейку, блюдо гораздо более утонченное, индейка с клюквенным соусом — гораздо более изысканное меню, чем свинина с маниоком и черной фасолью. И при таком холоде невозможно было бы жить на улице, только в домах с островерхими, чтобы не скапливался снег, крышами. Я не буду перечислять все преимущества жизни в домиках с островерхими крышами, иначе я никогда не закончу. Все мы, для начала, больше бы читали, сидя в уютных креслах у огня. И больше бы думали. Разве вы никогда не замечали, что при такой жаре невозможно привести в порядок мысли? Почему, как вы думаете, на Кубе нет философов? Потому что здесь никогда не выпадал снег и не нужно зажигать огонь, чтобы обогреть дом. Мы обречены иметь преподавателей философии, которые не сами думают, а прочитали то, что думают другие. При таком солнце и зное можно рассчитывать только на преподавателей философии, хоть они самонадеянно называют себя «философами». Но мы-то знаем, что одно дело — как они себя называют и совсем другое — кем были, есть и будут эти господа, любители рома, домино и петушиных боев, которые потом черкнут статейку на трех страницах с цитатами из Гегеля, и дело с концом. Если это значит быть философом, то что, черт побери, мы имеем в виду, говоря о Мартине Хайдеггере? — Оливеро снова улыбнулся с видом человека, пребывающего в абсолютной гармонии с самим собой. — И кроме того, и сейчас я скажу нечто чрезвычайно важное, мы бы не потели. Что там ни говори, пот в итоге оказывается губительным. Мысли растворяются в поту, выходят с ним на поверхность кожи да так и остаются на милость солнца и москитов. Когда видишь на коже блестящие белые точки, это не соль, выпаренная из пота, это соль мыслей, вышедших с потом. Или ты потеешь, или думаешь, одно из двух. Усомнись в человеке, который потеет и рассуждает о феноменологии духа. Невозможно представить себе, чтобы человек потел, ел рис с черной фасолью и жареного поросенка, портил воздух, как портят его после черной фасоли и поросенка, и одновременно размышлял о «страхе и трепете» [148] . Мне кажется это настолько очевидным, что даже стыдно говорить об этом. Жара заставляет думать о физическом, а холод — о метафизическом.

Все улыбались, хотя на самом деле никому не было смешно.

Мамина попросила, чтобы подняли руки те из присутствующих, кто видел настоящий снег. Только Мино, Элиса и Висента де Пауль. Все остальные, кто не поднял руку, позавидовали Мино, Элисе и Висенте де Пауль.

— Знаете еще одно следствие отсутствия снега? Это, без всякого сомнения, зависть. Только подумайте: если бы люди жили за закрытыми окнами и дверями, они не могли бы заглядывать к другому и завидовать ему, с основанием или без него — зависть, как известно, не прислушивается к голосу разума. Так вот зависть — это одна из бед нашего народа, обреченного жить с окнами нараспашку. От внимательного наблюдения до зависти всего один шаг, а от зависти до предательства еще один маленький, малюсенький шажок.

Элиса снова сделала жест рукой, словно хотела прервать нескончаемую тираду Оливеро. За улыбкой Элисы теперь прятался страх.

— И мы больше бы слушали Куперена и Сибелиуса. А не этих жутких трубадуров с их смешными голосами, от которых хочется плакать, которые поют, что «из почки рождается сердце». Кстати, когда они говорят «почка», они имеют в виду побег растения или человеческий орган, выделяющий мочу? Вы только вслушайтесь, «из почки рождается сердце»! Ужасная строка, которая наверняка была создана — и я употребляю глагол «создать» просто за неимением другого — в жаре и духоте. Если бы на Кубе выпадал снег, никто никогда бы не сказал, что из почки что-то там рождается, сердце или что-то другое. И танцевали бы у нас не румбу и конгу, которые созданы, чтобы танцевать их на солнце под открытым небом, а вальс, салонный танец. У нас было бы, например, больше оперных певцов, потому что влажные и горячие антильские испарения не портили бы голосовые связки. И тогда имело бы смысл идти на «Лебединое озеро», потому что на Кубе никто отродясь не видел лебедя, если не считать тех, что плавают в страшных и грязных прудах зоопарка. И было бы, несомненно, больше рабочих мест, существовали бы, например, трубочисты, производители санок, вязальщики перчаток и шарфов, женщины и мужчины, которые принимают одежду в театральных гардеробах, вальщики леса и продавцы дров, тренеры по фигурному катанию, производители одеял, уборщики снега. Мы держали бы замечательных собак породы сенбернар; не играли бы в бейсбол, а занимались зимними видами спорта, спокойно катались бы на лыжах с высоких гор, которые назывались бы не Сьерра-Маэстра, а более изысканно, Апеннины или Альпы. И там, в этих горах, люди не только занимались бы зимними видами спорта, но еще построили бы санатории для больных туберкулезом, не такие, как санаторий «Надежда» в Арройо-Наранхо или другой в Топес-де-Кольянтес, откуда возвращаются еще более больными, чем уезжали, нет, я имею в виду настоящие санатории, как «Берггоф» [149] , где собираются люди с настоящими фамилиями, вроде Нафты и Сеттембрини [150] . Туберкулезники к тому же сочиняли бы прощальные ноктюрны, а не прощальные болеро вроде «Мы» [151] . И благодаря снегу и санаториям в кубинских романах могли бы появиться главы как эта, под названием «Снег», где Ганс Касторп [152] удаляется от санатория на лыжах и начинает ездить кругами по одному и тому же месту, а вокруг все бело от снега, и он все кружит и кружит на одном месте. И все белым-бело… от снега.