Спящий мореплаватель - читать онлайн книгу. Автор: Абилио Эстевес cтр.№ 54

Но была и Гавана, которая сдалась на милость победителя. Лучшим тому примером служила как раз квартира Элисы на шестом этаже, в особенности ее балкон.

По причинам личного характера деревянные створки балконных дверей никогда не отворялись. Никто и никогда, включая саму Элису, не выходил на этот балкон даже в самые душные ночи. Там даже никогда не убирались. И цветы, когда-то цветшие в красивых разноцветных горшках, которые с такой осторожностью перевозили в свое время из Гуиры-де-Марреро, давно высохли без воды, без заботы, из уважения к чужим решениям, из страха смерти. Горшки и те постепенно выцвели, как выцвели и воспоминания о Серене. Они покрылись трещинами, рассыпались в землистую пыль, которая улетала с ветром, пропитывая его пылью, и падала на машины, едущие по улице Рейна.

Никто не выходил на балкон. Никто не готов был увидеть последнее, что видела Серена. Последнее, на что она смотрела жарким августовским утром. Никто не хотел представить себе то, что она представила в то бесконечное утро много лет назад. Только Оливеро. Тайно, словно совершая что-то кощунственное, он иногда открывал одну из створок и смотрел на город.

Море лежало вдалеке, неудержимо маня. Оливеро чувствовал себя неуютно, и не только из-за Серены. Еще из-за крыш, осыпавшихся, беспорядочно громоздившихся, почерневших, с уродливыми добавлениями, как на плохой картине кубиста-любителя. Плоские гаванские крыши постепенно зарастали сохнущим бельем, баками с водой, ржавыми антеннами, старой рухлядью, деревянными пристройками. Оливеро чувствовал себя неуютно не только из-за Серены и обезображенных крыш. Что же все-таки произошло? Как это объяснить? Как понять то, что случилось?

Оливеро чувствовал себя испепеленным серным дождем, погребенным на дне Мертвого моря. Да, наверное, он превратился в соляной столб. В один из сотен соляных столбов. Особенность их Содома состояла в том, что серный дождь был не просто Божьей карой. Все было трагичней — Бог сталкивал тех, кто любил друг друга, восстанавливал друг против друга любовников и друзей, заставлял их наказывать друг друга и поливать серой.

Какое чудовищное наказание. Он подумал о Серене. Она, по крайней мере, имела мужество хлопнуть дверью. Своевременно хлопнуть дверью — это тоже выход.

Среди фантазий Оливеро была одна, к которой он часто возвращался. Лечь на кровать, открыть бутылку дрянного рома, чем дряннее, тем лучше. И выбрать хорошую книгу, В этой фантазии он всегда представлял себе «Последнего пуританина» [112] , книгу, которую он прочел три или четыре раза и к которой питал особую страсть. Читать, пить ром и глотать снотворное. Что-то в этом роде, думал он, сделал Леопольдо Луганес [113] с виски и цианидом. Сам же он хотел в момент, когда от снотворного и рома буквы в книге начнут расплываться, выйти на пляж. Какое наслаждение войти в море, желательно на закате, когда на горизонте будут затухать последние отблески солнца, и отдаться воле течения, спокойно и бессильно. Эта отличная идея, может, слишком романтичная (ну и что?) и пошловатая (ну и что?) принадлежала Альфонсине Сторни [114] , к которой он, еще более романтичный, или более трусливый, или более смешной (и совсем не поэт), добавлял ром, снотворное и книгу.

На этом его фантазия заканчивалась. Он никогда не покончит с собой. Ему недостало величия, чтобы жить. Недостало величия, чтобы писать. Вполне понятно, что ему недостанет величия умереть.

И все же нельзя было не признать, что эта фантазия приносила Оливеро определенное облегчение. В тяжелые минуты, когда жизнь затягивала на шее, как он любил говорить, гордиев узел, он думал о кровати, о Сантаяне, о снотворном, о роме, о море, об аргентинской поэтессе Альфонсине Сторни и двух ее чудных строчках:

Ах да, еще прошу, когда он позвонит,

Скажи, чтоб не звонил, что вышла я… [115]

И чувствовал, что к нему возвращается спокойствие или смирение, что, в конце концов, одно и то же. Им вновь овладевала апатия.

Воображать шаг за шагом весь процесс до вхождения в воду было для него катарсисом. Он был уверен: фантазии о смерти решают многие проблемы жизни. Да и смерти, потому что, в конце концов, смерть — это важная часть жизни.

Эта надрывная и надуманная игра имела для него какую-то освободительную силу: воображать, что есть дверь, фантазировать, что она действительно существует, зная наверняка, что замок нельзя взломать, что игра так и останется игрой.

— Я трус, — признавался Оливеро, — и у меня нет другого выхода, кроме как признаться в этом.

Он открыл балконную дверь и вышел. Было очень жарко. Но не поэтому Оливеро нарушил молчаливый уговор никогда не открывать последнюю дверь Серены. Причина была в зеркале. Вернее, в воспоминании, которое отразилось в зеркале ванной комнаты.

Около восьми вечера он плюхнулся на двуспальную кровать Элисы. Он провел весь день, бродя под деревьями на бульваре Прадо, вверх-вниз, от памятника Мануэлю де ла Крусу до памятника Хуану Клементе Сенеа. Он посидел в парке Влюбленных, потом в парке Философов, мучаясь от жары, спускавшейся с белесого неба и наплывавшей от зловонного моря, маслянистая поверхность которого переливалась неприятными для глаза цветами.

Затем, чтобы успокоиться, он посидел пару часов во дворике церкви Девы Марии Милосердной. У него была с собой книжица, помещавшаяся в карман брюк, аргентинское издание «Антологии Спун-Ривер» [116] , отпечатанное на тонкой бумаге старинным, мелким шрифтом.

В церковном дворике за чтением стихов из этой книжицы Оливеро впервые почувствовал первый приступ слабости и резкой боли в животе, которые отныне станут постоянными. Он неожиданно почувствовал себя обессиленным, на грани обморока. Ему казалось, что боль в животе не оставит ему времени, что все случится прямо там, во дворике церкви Девы Марии Милосердной, что он обделается в этом святом месте, где, к счастью, кроме него был только черный садовник, будто сошедший с картины Ландалусе. Он подумал: «Я должен контролировать боль, если глубоко вздохнуть и отвлечься на что-нибудь, на деревья например, на их красоту, на отбрасываемую ими тень и источаемый ими аромат или на идиллического садовника Ландалусе, можно контролировать дерьмо». Он собрался с силами. Сделал максимальное усилие над собой. Встал, как будто ничего не происходило, и направился в просторный, элегантный и чистый зал ризницы. Ему показалось, что он не на Кубе, вернее, на Кубе, но другой, из воспоминаний двадцатилетней давности.