Полубрат - читать онлайн книгу. Автор: Ларс Соби Кристенсен cтр.№ 37

В спальню Веры Арнольд Нильсен перебирается в августе и вешает в шкаф свои костюмы позади её платьев. Он тихо лежит рядом с ней в двуспальной кровати. Он смотрит в потолок. Он улыбается. И думает, вполне возможно, что зелёное солнце наконец-то взошло достаточно высоко, чтоб светить и ему тоже. Он втягивает воздух, удивляясь и перепроверяя, и чувствует сладкий, терпкий вкус во рту. — По-моему, это вкус «Малаги», — шепчет он. И поворачивается к Вере, которая принимает его.

В сентябре они венчаются, в церкви на Майорстюен. Вера предпочла бы иной храм, потому что здесь несёт своё служение прежний пастор. Но Арнольд Нильсен спокойно возражает на это: — Пусть только этот сквалыга, который погнушался крестить Фреда, попробует отказать нам в венчании! Да я нажалуюсь на него в церковную общину, королю, в парламент и куда повыше! — В ту субботу шёл дождь. Присутствовали прабабушка Пра, Болетта, Фред, Эстер, домоуправ Банг, Арнесен и три подержанные личности со стороны пансиона Коха. Пастор оттарабанил текст невнятной скороговоркой, с неприязнью поглядывая на белое платье Веры, которая отвечала ему упрямой улыбкой, но когда Арнольд Нильсен надел ей на палец кольцо, то самое кольцо, отданное ей Рахилью на хранение, Вера опустила голову и, к вящему удовлетворению пастора, заплакала от мысли, что никакая радость не бывает совсем чистой, поэтому-то мы и смеёмся.

Я родился в марте. Я вышел в мир вперёд ногами, причинив своей матери сильнейшие страдания.

(крестины)

— Барнум? — Пастор отложил ручку и взглянул на мать, сидевшую по другую сторону письменного стола со мной на руках. — Барнум? — переспросил пастор. Мать не ответила. Она повернулась к отцу, медленно крутившему в руках шляпу. — Точно так, — сказал отец. — Вы всё правильно поняли. Мальчика будут звать Барнум. Так мы решили. — Пожалуй, в этот момент я вполне мог заплакать. Мать стала меня утешать. И запела прямо в кабинете пастора. А тот в раздражении снова схватил ручку и что-то записал на бумаге. — Разве есть такое имя — Барнум? — спросил он. Отец беззлобно вздохнул над такой непросвещённостью. — Имя Барнум ничуть не хуже прочих, — сказал он. Пастор улыбнулся: — Вы с севера, да, Арнольд Нильсен? — Отец кивнул: — С острова Рёст, господин Сюнде. Крайней точки Норвегии. — Я смолк, мать оборвала песню. — Возможно, у вас там к имянаречению относятся проще. Но у нас тут, на юге, установлены определённые границы. — Дорогой пастор, что вы, — оживился отец. — Имя Барнум — не выдумка северян. Оно американское. — Пастор снял книгу с полки у себя за спиной. И стал листать её, ища что-то. Мать пихнула отца ногой и кивнула на дверь. Отец покачал головой. Пастор сел и положил книгу на стол. Отец подался вперёд: — Вы ищете ответа в Библии? — Пропустив вопрос мимо ушей, пастор стал зачитывать вслух: — «Не допускается выбирать имена, ношение которых может обременить их обладателя». — Я раскричался. Мать стала баюкать и укачивать меня. Пастор захлопнул книгу и поднял глаза, играя желваками. — Закон об имянаречении от 9 февраля 1923 года. — Шляпа в руках отца перестала прокручиваться. — Имена сраму не имут, разве нет, господин пастор? — вопрошает он. Пастор не находит что ответить. И говорит тогда: — Я прошу вас придумать бедному мальчику другое имя. — Мать уже встала и шагает к двери. — Он отнюдь не бедный мальчик! — чеканит она. — Довольно! Мы уходим! — Отец задерживается ещё на минутку. — Второй раз пастор отказывает моим детям, — шипит он. Пастор улыбается: — Вашим детям? Обоим отец вы? — Отец водружает шляпу на голову. Он дышит с прерывистым сипением и мысленно проклинает свой кривой нос. — Найдутся и другие пасторы, — гундосит он. — Но Бог, как и закон, один, — ответствует пастор. Отец в сердцах с грохотом шваркает дверью, но теперь, в коридоре, мать раскисает. — Неужели нельзя назвать его по-другому?! — рыдает она. Отец и слышать не желает. — Его будут звать Барнум, бес меня задери! — Я заливаюсь уже в голос. Отец ногой снова распахивает дверь, просовывает в кабинет голову и шляпу и кричит: — У нас дома был сосед Кручина. Точно по вам имечко!

Ночью отец не спал. Бдел и думал. Шагал взад-вперёд по гостиной, не давая никому из нас сомкнуть глаз. Громко пререкался сам с собой, несколько раз грохнул кулаком по чему-то там. Потом всё стихло до утра. На кухню к завтраку он вышел измождённый, но исполненный решимости. Присесть к столу отказался. — Уезжая, — сказал он, — я уведомил родителей, что вернусь, когда придёт время. Или никогда. Время пришло. — Мать застыла с ложкой каши, которую пыталась впихнуть в меня. Она взметнула глаза на отца. Болетта отставила чашку, а Пра прижала к себе Фреда, чтоб он сидел тихо. — Что ты имеешь в виду? — спросила мать. Отец глубоко вздохнул. Крестить будем в Рёсте! — ответил он.

Отец отсутствовал два дня. Надо было всё уладить. На третье утро он возник на пороге в чёрном, сшитом по индзаказу костюме, светлом пальто, неотразимо сияющих туфлях и со стрижкой, ниспадавшей на лоб столь же неотразимой волной. Он расцеловал мать и потряс стопкой билетов. — Собирайся! Едем сегодня вечером, ночным поездом на Тронхейм!

Болетта, Пра и Фред провожали нас на Восточный вокзал. На перроне мама плакала. Фред получил от отца молочную шоколадку и немедля вышвырнул её на рельсы. Господи, ну почему они не могли назвать меня хоть Арне, Арнольдом-младшим, или Вильхельмом-вторым! Но нет, мне выпало обзываться Барнумом, и мы должны были тащиться аж в Рёст, чтобы вписать такое имечко в церковные книги. Кондуктор отнёс наши чемоданы в спальный вагон. Локомотив дёрнулся, мать прильнула к окну и замахала, меня держал на руках отец. Я помню тот запах, как заправский химик, я могу у себя в лаборатории воспоминаний разложить его на составные части, снимая слой за слоем: средство для волос, мешающееся со сладким парфюмом выскобленных щёк, тяжёлая табачная вонь перчаток, кисловатый душок тугого взопревшего воротничка, всё это возгоняется и превращается в терпкую вокзальную пряность — расставание. Но в тот день я спал себе, ни о чём не ведая, ибо существовал ещё вне воспоминаний. Положили меня с матерью на нижней полке, на краешке которой сидел отец и свинчивал крышку с карманной фляги. Он наполнил стаканчик для чистки зубов и протянул матери, у которой хватило сил только понюхать. Что ж, отец выпил всё сам, выдохнул: — Ну вот, парень получит причитающееся ему имя. А я склепаю разорванные связи. — Он налил ещё и опять выпил: — Твоё здоровье, любимая. Пусть это станет нашим запоздалым свадебным путешествием. — Мать взяла его увечную руку и зашептала, чтоб не разбудить по-прежнему спавшего меня: — Они знают, что мы едем? — У отца пронзило болью ампутированные пальцы. — Они? — Твои родители. — Я даже не уверен, живы ли они, — прошептал он. Отец сполз на пол и застыл, стоя на коленях и уткнувшись лицом матери в грудь. — Вера, я боюсь. Боже, как я боюсь!

В Тронхейме льёт дождь. Мать выносит из вагона меня, а кондуктор — коляску, в которую меня и кладут. Отец стряхнул с себя страх. Он деятельно суёт кондуктору купюру и хлопает его по плечу. — Я могу отнести чемодан и остальное, — говорит кондуктор, молниеносно пряча деньги в фуражку. — Отлично, — отвечает отец, подталкивая его (давай, давай!), вслед за чем выменивает у некоего субъекта, ожидающего открытия вокзальной забегаловки, зонтик на пустую фляжку. — Что это? — спрашивает мама. — Так, небольшой подарочек! — хохочет отец, раскрывая над нами чёрный зонтик, под которым они и довозят меня до пристани. Почтовый пароходик уже стоит у причала. Мать бледнеет. Теперь страшно делается ей. — Мы поплывём не на этой посудине, нет? — шепчет она. Но отцу недосуг ответить, потому что огромную деревянную коробищу, самое малое четыре на четыре метра, которую поднимают на борт, заваливает порывами ветра набок, и она едва не выскальзывает из ремней. — Осторожнее, черти! — вскрикивает отец. Наконец груз удаётся невредимым опустить на палубу, осевший пароходик ходит ходуном, стоящие вдоль поручня пассажиры аплодируют, а отец отвешивает глубокий поклон, точно это он перенёс на борт драгоценный груз мановением своей одной целой и одной ополовиненной руки. В каюту нас провожает лично сам капитан. Каюта тесная, низкая, за иллюминатором перекатываются волны. — Сколько мы стоим в Сволвере? — спрашивает отец — Час, — отвечает капитан. — Отлично! — радуется отец. Засим капитан приглашает семейство Нильсенов отужинать за его столом вечером в шесть. Но морская болезнь укладывает мать прежде, чем мы успеваем выйти из Тронхеймского фьорда, обогнуть Фоселандет и лечь наконец курсом на север. Отец стоит на палубе, в тени огромной деревянной коробки, на которой красной краской выведено его имя. Он хохлится под чёрным зонтом. Страх, от которого он было отделался, снова лижет пятки. Можно сойти на следующем причале и сбежать. Ему не впервой исчезать. Но — нет: поздно. У него в прошлом тёмный период, его полярная ночь. Он не забывает то время. Но теперь он из тени вышел. Теперь июнь, белые ночи. Пароход держит курс к солнцу. Они плывут из дождя в солнце. Вдруг отец заходится в хохоте. И… раз — вышвыривает за борт зонтик, тот падает на воду, как вспоротый баклан, и исчезает за волнами, а то была бы ржачка, когда б Арнольд Нильсен заявился домой на Рёст с зонтиком-тростью, как последний придурок, как гость с того света, которому невдомёк, что против рёстского ветра устоит зонт одной только конструкции: кости палтуса, обтянутые кожей четырёх рыб зубаток. Отец прикладывает ухо к коробу, прислушивается и вроде бы различает внутри слабый шум. Тогда он спускается в каюту. Мать лежит на узкой койке. Она купается в поту. — В шесть часов мы ужинаем с капитаном, — говорит отец. Мать рвёт. Когда её выворачивает во второй раз, то же проделываю и я, точно мы ещё связаны пуповиной. Мы тошнимся наперегонки, и отцу приходится туго. Он вызывает горничную, которая перестилает бельё, оттирает пол и ставит возле койки два ведра. Мать вымотана и обессилена. У неё едва хватает сил держать меня. — Пойдём наверх, — зовёт отец. — Тебя стены укачивают. — Молчи, — шепчет мать. Отец вытирает ей лицо своим носовым платком. — Чтобы привыкнуть к волнам, надо на них смотреть, — уговаривает он. Мать стонет. — Почему мы не поехали на машине? — Отец заводится, промакивает пот со своего взопревшего лба. — Машине не хватило бы бензина, тем более она в починке, а стремнину в Москене ещё не заасфальтировали. — Мать делает попытку улыбнуться. — У тебя наготове три отговорки, Арнольд. Из этого я делаю вывод, что ты просто морочишь мне голову. — Отец смеётся: — Из чего я делаю вывод, что ты идёшь на поправку! — Он встаёт и смотрит на маму и на меня. И видит, я думаю, до чего я похож на него, за исключением только цвета глаз: у меня — синих. Это открытие ошеломляет его радостью и тревогой, восторгом и печалью. — Я попрошу капитана прислать ужин сюда, — шепчет он. — Нет, нет, — просит мама. — Иди к ним туда, пожалуйста! — Отец подчиняется. Он ужинает за столом капитана. Запивает палтуса в сливочном соусе бутылочкой пива. Громко переговаривается по-американски с какими-то туристами и чокается направо и налево. — У вас какое-то дело на севере? — интересуется капитан. — Да, я еду крестить сына, — отвечает отец. Капитан раскуривает сигарету и косится на руку в перчатке: — А в коробке вы, часом, везёте с собой не церковь? — Отец усмехается: — Можно сказать и так, — но никакими подробностями всеобщего любопытства не удостаивает. В день довольно одного правдивого ответа. Ему по вкусу роль человека-загадки, таинственного, с иголочки одетого, болтающего на всех языках. Вот он и наводит тень на ясный день. Подают кофе. Стол ходит ходуном. Блюдца съезжают к краю. Опрокидывается бутылка. Мигают лампы. Капитан недоволен, как пошла беседа. — А ваша супруга не пожелала отобедать с нами? — спрашивает он. — Она не выносит качки, — говорит отец. И в мозгу у него тотчас мелькает мысль, что это уже второй правдивый ответ за ужин. А из двух правд одна часто оказывается лишней, особенно если они сыплются с такой частотой. Лучше б он отоврался, промолчал, хоть нахамил бы. И точно, капитан задумывается. — На борту есть врач, пожалуй, он мог бы осмотреть вашу жену. — В этом нет нужды, — умоляет отец. Но капитан уже бьёт в ладоши. — Доктор Паульсен! — кричит он. За столом, в самом углу, измождённый старик, в рубашке с заношенным воротничком, трещиной поперёк стекла на очках и двумя пока уцелевшими пуговицами на жилетке медленно оборачивается, отодвигая стул, встаёт, точно восстаёт из другой жизни, и выглядывает из-за непрозрачной завесы часов и дней. — Кто? — лепечет он. Капитан машет ему: идите сюда. Отец наклоняет голову. Сколько он ни увещевает себя, страх сковывает его снова, от него не увильнёшь, такой он борзый. Этого отец и боялся, и ждал всё время: узнавания. Но не так же жалко и позорно обставленного! Он мечтал о триумфе, чтоб у них глаза повылезли на лоб от изумления. Доктор Паульсен подходит к ним, шатаясь на качающемся полу. Останавливается. Капитан манит его ближе: — На борту женщина с грудным младенцем, у неё морская болезнь. Что лучше предпринять в такой ситуации? — Нежданно доктора разбирает хохот. Абсолютно некстати прорезавшийся пьяненький смешок, который начинается хихиканьем непонятно над чем, а заканчивается всегда гоготом над самим собой. Арнольд Нильсен решается поднять глаза. — Вас смешит недуг моей жены? — Доктор закашливается и вытирает влажный рот рукавом. — Скажу вам, господа, что от морской болезни ещё никто не умер. Из человеческих невзгод она одна из самых крошечных. И проходит по мере того, как человек приспосабливается к движению корабля. — Арнольд Нильсен надувается заносчивостью. — А не стоит потыкать её шляпной иголкой в сердце, а? — спрашивает он. Доктор Паульсен выкатывает на него глаза, снимает очки, таращится, наконец возвращает очки на место. — Нет, тогда уж лучше сухари и полстакана вина. — Он кланяется и бредёт к своему месту. Победа осталась за моим отцом, Арнольдом Нильсеном, он по-прежнему не узнан. — Это был господин судовой врач? — спрашивает он. — Нет, — качает головой капитан и шепчет: — Доктор Паульсенсам смертельно болен. Его обследовали в Тронхейме, он безнадёжен, к несчастью. — И вдруг доктор Паульсен остановился между столов, обернулся и ещё раз поглядел на Арнольда Нильсена, словно тоже различил сквозь треснувшее стекло мутный призрак, тень, расплетшийся узелок времени. — С вашей женой всё наладится, — говорит он. — Но малыша я на всякий случай, пожалуй, должен посмотреть. — Отец с грохотом ставит чашку: — Мальчик в порядке. Ему не нужен доктор! — Капитан обходит стол. — Лучше послушать доктора. Качка будет усиливаться. — Вместе они спускаются в каюту. При виде незнакомого мужчины мать садится в койке, она удивлена и разгневана. У отца в руках сухарики и полстакана вина. Он бросается к матери. — Это судовой врач, он посмотрит, не навредила ли качка Барнуму. — Мать проводит рукой по колтуну растрёпанных волос и закрывает плечи. — С ним всё в порядке, — шепчет она. Но доктор Паульсен уже нагнулся над моей коляской. Откинул в сторону плед. Он надавливает пальцем мне на живот, затем убирает руку и долго молча стоит так, глядя на меня. Мать начинает тревожиться. Отец открывает рот. И тут доктор Паульсен разражается рыданиями. Он стоит, наклонившись над детской коляской, и трясётся от плача. Отец берёт старика за плечо и уводит в коридор, а когда возвращается, мать сидит ни жива ни мертва и прижимает меня к себе. — Почему он плакал? — шепчет она. — Доктор пьян. И очень извиняется, — объясняет отец. — Ты его знаешь? — допытывается мать. Отец обмакивает сухарь в вино и протягивает ей. — Нет, — отвечает он. Мать принимается сосать хлеб и сосёт до тех пор, пока её снова не рвёт. Отец обнимает её. — Когда я был мальчишкой, мне в море выворачивало все кишки каждый божий день. А потом кишки приноровились, хотя ощущение своей неполноценности осталось навек. — Отец смахивает с глаза слезу. — Ещё доктор сказал, что редко увидишь такого ладного младенца. — Мать молчит. Волны катят в иллюминатор. Мы на один ночной переход приблизились к северу, ночь развиднелась, пропустила свет. Мы забываемся полусном. — Полярный круг — это мысленная граница, — шепчет отец. — Ты почувствовала, как мы его пересекли? — Но мать не чувствует ничего, кроме великой усталости, она в отрешении, в ступоре, кровь отлила от мыслительного аппарата, а я, я ещё не дорос до таких масштабов, я вне сетки координат, сам себе куцая линеечка, пока безымянная, плывущая на собственные крестины. Когда пароход швартуется в Будё, отец поднимается на палубу. На причале сходит доктор Паульсен, поникший, трясущийся. Он вскидывает руку. Потом в последний раз поворачивается и растворяется и свете, подпирающем город.