Гангстеры - читать онлайн книгу. Автор: Клас Эстергрен cтр.№ 40

Стол был сухой и чистый, я свернул несколько косяков и, сложив их в старую банку из-под чая, убрал в шкафчик. Не успел я надеть пальто, как вошел Густав.

— Ты еще здесь? — тихо сказал он. И сразу продолжил: — Почему ты уходишь?

— Поздно уже, — сказал я.

Он взглянул на меня так, словно хотел сказать: «Ну и что?»

— У меня есть комната в отеле.

Снова: «Ну и что?»

— Я женатый человек.

Этого тоже было мало. «Ну и что?» Он покачал головой, как будто я сказал глупость.

— Мне следовало бы возненавидеть тебя, а не это… — Он стоял в дверях своей комнаты, указывая на рукопись, которая лежала у него на столе. — Я никогда не видел этого мерзавца, зато тебя… Ты приходил и уходил, и всякий раз это было так круто, так необычно, а после твоего ухода она сидела здесь, веселая, грустная, и совершенно… никчемная…

Он был не пьян, но выпил достаточно, чтобы набраться смелости и высказать мне все это. Пожалуй, он имел на это право. Я понимал, что не могу сейчас просто так взять и уйти. Густав пошел на кухню, открыл холодильник и достал пол-литровый пакет молока. Осушив стакан, он наполнил его снова. Возможно, он не кривил душой, но я не уверен, что его слова выражали те чувства, которые Мод испытывала ко мне, что они вообще имели ко мне хоть какое-то отношение. Быть может, они выражали те чувства, которые он испытывал к персонажу моей рукописи.

— Все это тонкие материи, — сказал я. — Трудно быть в чем-то уверенным.

— Знаю, — ответил он. — Видел. Вы — жалкие эгоисты.

— Пожалуй, с этим не поспоришь.

— Мне так это надоело, — сказал он. — Когда вы, наконец, поймете?

— Это уже не важно. Слишком поздно.

Быть может, он услышал больше, чем я хотел сказать, что-то между слов. Во всяком случае, он посмотрел на меня с сочувствием.

— Меня замели, — сказал он. — На прошлой неделе. У меня почти ничего не было… — Он показал пальцами, как мало у него было. — Меня посадили в машину и стали допрашивать. Я спросил, что мне за это будет. Они сказали, что для начала составят протокол, а потом меня вызовут в суд. «Вот тогда, — сказали они, — у тебя будет возможность припомнить пару слезливых историй о своем паршивом детстве». Я дико разозлился и сказал, что детство у меня было вовсе не паршивое. У меня было офигительное детство. Я думал, они меня изобьют.

Я засмеялся. Мне был знаком этот тон, эта непримиримость, это гражданское мужество, сломить которое мог только настоящий профессионал.

— Я хочу тебе кое-что показать… — сказал он.

Я прошел за ним в его комнату. Из-под кровати он выдвинул большой ящик.

— Смотри…

В ящике лежали старые игрушки, модели, разные человечки, игры, мечи и пистолеты.

— Это все мне подарил ты.

Я посмотрел внимательнее, пошарил в ящике рукой, и с трудом признал лишь несколько машинок, которые я возможно ему подарил. Хотя он конечно же был прав. Я все забыл, но ни за что на свете не признался бы в этом.

— Да, точно, — сказал я. — Так ты все сохранил…

— Все до последней мелочи, — ответил он. — Вот о чем я думал, сидя в машине с этими фашистами.

— Я тебя понимаю, — сказал я.

— Ты сбежал из-за меня?

Мне пришлось посмотреть ему прямо в глаза, чтобы заставить его поверить мне.

— Не смей так думать. Никогда. Обещай мне.

Я протянул ему руку. Он ответил мне крепким рукопожатием, и я понял, что он поверил моим словам. Это было важно. Чувство ущербности и потери, которое некоторых молодых людей сводит с ума, было условием его существования с самого рождения, и он научился с этим мириться. Обстоятельства исчезновения отца делали всякие розыски бессмысленными: некого было искать и нечего — ни человека, ни правды; единственной зацепкой был образ, запечатленный на нескольких фотографиях, — образ этот был окружен непроницаемым молчанием до тех самых пор, пока не перекочевал на страницы романа, где приобрел черты, преувеличенные и романтизированные, что было очевидно любому, даже самому неискушенному молодому человеку.

— Но ты же мог стать моим отцом, — сказал он. — Если бы только захотел.

Близилось утро, и мы оба устали. Много всего можно было бы добавить к сказанному — в особенности о том, чего я хотел, а чего — нет, но какие бы слова для этого ни нашлись, они прозвучали бы как слова оправдания. Поэтому я промолчал. Густав был спокоен и невозмутим, он не собирался наседать на меня с расспросами. Ему просто надо было высказаться, раз и навсегда.

— Что бы ни случилось, — сказал я в прихожей, держа в руке мешок с мусором, — что бы ни случилось, знай, что я рядом. Если тебе когда-нибудь понадобится помощь.

Он кивнул, он это знал.

— Рано или поздно все мы в этом нуждаемся… В помощи.

— И ты тоже, — сказал он.

— Разумеется, — ответил я и вышел.

Когда я добрался до гостиницы, портье спал. Продрав глаза, он вышел только после нескольких звонков. В отеле меня знали, и я был убежден, что он и его коллеги полагают, будто я веду двойную жизнь.

— Вам помочь с мусором? — спросил он.

Три года спустя, очень теплым и тихим октябрьским днем, я сидел в оранжерее и смотрел на розу, старательно подбирая слова, чтобы описать цветок с помощью пера и бумаги. Интерес, однажды спровоцированный необходимостью, не ослабевал все эти годы. Когда-то он позволил мне найти запасный выход из, казалось бы, безвыходной ситуации и обратить унизительное поражение в достойную ничью. Со временем это увлечение поглотило не только меня, но и пространство моей квартиры, распустившись цветами на заброшенном поле. Забота о растениях требовала все больше и больше времени, и стала для меня чем-то вроде убежища, в котором я мог укрыться от мучительных проблем, ожидающих своего решения за письменным столом. Но теперь, когда я пытался подобрать слова для описания розы, мне приходилось преодолевать некоторое сопротивление. Роза вполне самодостаточна и красота ее, быть может, предполагает элемент совершенства, избегающий любой попытки описания. Тому, кто дорожит своим душевным покоем, лучше воздержаться от подобного занятия. Тем не менее, я позволил уговорить себя. Ассоциация местных цветоводов решила опубликовать скромный буклет, и меня попросили написать что-нибудь на тему: «Роза и смирение». Само собой, сказали мне, темы придерживаться не обязательно — мне, что называется, предоставили карт-бланш.

Передо мной был английский гибрид, выведенный сравнительно недавно, чей аромат, цвет и стойкость давали ему все основания для того, чтобы когда-нибудь стать классикой. «Классикой», в понимании тех, кто занимается разведением роз, может стать только такой цветок, который пережил, по крайней мере, одно поколение. И в этом смысле данный термин приближается к своему прежнему значению. В других случаях, можно услышать, как, скажем, комментатор хоккейного матча провозглашает классикой гол, забитый десять секунд назад, уже во время его замедленного повтора. Этот пример можно было бы считать проявлением крайности, но я своими ушами слышал, как один музыкальный критик не постеснялся назвать еще не выпущенный альбом классикой будущего.