Крепость сомнения - читать онлайн книгу. Автор: Антон Уткин cтр.№ 81

– Разве все делается по завещанию? – перебил его Илья. – Тогда никакого развития не будет.

– А что это такое – развитие? Я вот иногда смотрю на старые фотографии, да хоть сорок пятого, и думаю: вот множество молодых, красивых людей, победителей, а в наше время над ними смеются их внуки. А если бы они по-прежнему оставались молоды и сильны, допустили бы они то, что сейчас творится? Откуда в нас это высокомерие к ранее жившим? Еще Вигель об этом сокрушался. Помните, как в древнегреческих мифах: дряхлые герои молят богов хоть на час вернуть им молодость, чтобы восстановить справедливость, миропорядок. Что, если нам представлять Россию как совокупность поколений – и ушедших, и тех, кому только предстоит жить? А себя рассматривать в качестве полномочных представителей, не больше. Не предрешать за других. Нет, так нельзя, нельзя. Что такое история? Ведь никто этого не знает до сих пор. Но что все-таки это такое? Если не громоздить друг на друга методологические понятия? История – это время. А что такое время в приложении к человеческой личности? Это память. Так что, изволите видеть, немудреная это метафизика. И чтобы следовать ей, не обязательно быть Костомаровым. Надо иметь неравнодушное сердце.

– Но как это понять – совокупность поколений? У каждого поколения свои представления о благе, – заметил Илья.

– Да почему свои? – воскликнул сосед. – Всегда это представление одно и то же: женщины хотят родить детей и хотят, чтобы те не знали нужды и лишений. Вот и все благо. Благо-получие. И было так и при царе Горохе, и при царе Ерохе. Это раскольники так Петра называли, – усмехнулся он.

Илья ничего не сказал и погрузился в разглядывание этих обреченных домиков, надолго переживших и своих зодчих, и своих хозяев. И тепло этих наивно распахнутых окон-глаз проникло в глубь его, захотелось отражаться в этих сборных стеклах, расплываться контуром в слюдяных окошках, окунать голову в мшистые покосившиеся срубы колодцев, со скрипом нагибать журавли и черпать студеную, серебряную воду с березовыми сережками.

– Мы же живем во все времена сразу. Оставьте. Никому это не мешает. Ведь земля наша велика и обильна, как впервые сказано в 1116 году.

– В 1050-м, – улыбнулся Илья.

– Пусть, – согласился сосед и тоже улыбнулся. – Часто так бывает: едешь в поезде, летишь в самолете, рядом какой-нибудь сосед, попутчик, разговоришься с ним о всякой всячине, о том о сем и видишь перед собой нормального, все правильно понимающего человека и даже порою точно знающего, как что-то изменить к лучшему. И знаешь, что в тебе он в свою очередь видит такого же человека. А потом поезд останавливается, самолет приземляется, и опять попадают в систему наши попутчики, исполненные здравого смысла.

– Конфуций, кажется, сказал: «Когда пути неодинаковы, не составляют вместе планов», – заметил Илья.

– Именно, – охотно и даже как-то весело согласился попутчик. – Знаете ли, как принято говорить, что, мол, видим друг друга первый и последний раз. Но вот мы с вами едем, откуда-то и куда-то, а коль скоро едем мы в одном поезде и не грабители, то цели наши совпадают.

Попутчик покрутил ложечкой в стакане и с любовным вниманием прислушивался к получающемуся звуку.

– А причалит наш поезд к перрону, выйдем мы с вами из вагона и снова станем довольно чужими друг другу участниками жизни, которая нам так не нравится обоим, которую мы только что разобрали по косточкам, указали на недостатки и наметили пути их устранения. Но устранять мы их не станем, потому что это все теория. Теория дальних дорог... Я, с вашего позволения, прилягу. – И он не раздеваясь растянулся на полке.

– Да ладно, не судите строго, – с виноватым примирением прозвучал опять голос человека в камуфляже. – Спирту выпил, продрог на станции. Сейчас для съемок самое удачное время: снег сошел, а листвы еще нет. И еще осенью.

– Почему спирту? – весьма глупо спросил Илья.

– Ну так. Не вина и не ликера. И не бренди. Человек без свойств, – неопределенно взмахнул рукой фотограф-хирург и окончательно замолчал.

Всю ночь при свете боковой подсветки, похожей на фармацевтическую капсулу, нажатием кнопки он перелистывал бесчисленные фотографии, видел даже и свою улицу, и большой бежевый собор.

Его сосед спал тихо, как ребенок. По временам Илья отрывался от его снимков и смотрел в окно, вдавливая лицо в холодное стекло, но непроницаемая темень посадок не пускала взгляд дальше своей черной стены. Убегали прочь поля, безучастно спящие под серым туманом, звонко и весело колеса пробегались по мостам, по обе стороны коротко и тускло высверкивали сонные речки, которые в детстве казались средоточием благожелательных нечистей.

И мир стал вдруг похож на эту неутомимую железную машину, которая, может быть, давно уже вышла из-под власти своего создателя и продолжает перемалывать горы в щебни, щебни – в песок, и поколения, как волны, идут одно за одним, и родившись, человек обречен страдать и так же безоговорочно устремляться к смерти, и все обречено этому всепоглощающему движению, и не бывает остановок, нельзя свернуть, повернуть вспять – только вперед, вот как этот поезд, с которого, попав в него однажды, уже невозможно сойти, а можно только слушать свист ветра и замирать от ужаса, а еще страшнее прыгать во мрак белесых полей, а он так и будет мчаться, не меняя скорости, расчищая себе путь протяжными гудками, и даже вот сейчас, пока ты это осознаешь, с безразличной невозмутимостью отваливаются кусочки жизни, соразмерные друг другу, как придорожнные столбы, и этот неумолимый ход – раз... два... три... четыре... – влечет в хаос...

Он снова приникал к окну, и по-прежнему глаза его блуждали в беспросветном мраке охваченной отчаянием земли. И уже ему стало казаться, что наоборот, это вот этот самый поезд стремительно уносит его от беспрекословности стихии, равнодушно воспроизводящей самое себя.

После Рязани Илья начал клевать носом и еще раз спросил у проводника чаю. И за этим чаем, за этим ожиданием, за этим тихим позвякиванием ложечки о тонкое стекло стакана, за прерывистой дробью подстаканника снова ощутил, как настигает его неумолимый ход истории, словно скороход на ходулях, идущий наперегонки с поездом, и он начинал понимать, что спастись от ее холодящего дыхания можно только вне времени. И мнилось ему, должны были существовать, найтись сейчас некие слова, которыми можно будет заклясть стихию. Никаких молитв он не знал. Всеобъемлющая темнота за окном приносила обрывки чьего-то стихотворения – чьего, он не мог вспомнить. Мысленно он проговорил: «чудится... еду в России я... тысячи верст впереди ночь неприютная темная станция в поле огни ее – глазки усталые томные шепчут: „Иди...“*. И ему хотелось повторять и повторять, твердить эти простые слова, как какое-то заклинание, и хотелось, чтобы стук колес не прерывался ни на секунду.

* * *

Так уж повелось, что вокзалы живут круглосуточно. Илья вышел на перрон и, огибая тюки, чемоданы, сумки, уклоняясь от тележек носильщиков, бежавших навстречу, зашагал по платформе с затоптанными окурками, плевками и усохшими лужицами пролитых жидкостей.