Пощечина - читать онлайн книгу. Автор: Кристос Циолкас cтр.№ 87

— Разыгрываешь нас?

— Ничуть. Я туда ездил. Отличная еда, хорошие люди.

— И собаку ел? — хихикнула Катина.

Танассис покачал головой и рассмеялся:

— Катина, я ел собак в Афинах во время оккупации. Я ничего не имею против собачатины.

Женщины в ужасе заохали:

— Вы в самом деле ели собак во время войны?

Танассис неспешно кивнул, глядя на Афину:

— И не только собак… — Он издал неприятный звук, будто давился рвотой, чем шокировал всех, кто был в гостиной. — Я до сих пор просыпаюсь по ночам с мерзким вкусом змеи на языке. — Он повернулся к женщинам, сидевшим на диване: — Вьетнам — чудесная страна. Красивая. Я там десять дней жил, как король. Все дешево. Конечно, полно бедных. Но вьетнамцы — гордый народ. Я спускался в те катакомбы, где они прятались от американцев. Они жили, как крысы. Там до сих пор можно видеть следы американских бомбежек, уничтоживших целые деревни и города. Американцы душу из них вытрясли.

— А кому американцы не навредили? — ворчливо произнесла Параскеви. — Вон, смотрите, что они устроили на Ближнем Востоке. То же самое.

— Конечно, конечно, — отвечал Танассис. — Но вьетнамцам удалось победить, потому что они действовали сообща. В отличие от кретинов-арабов. Англичане сто лет назад посеяли меж ними рознь, но у них не хватает ума это понять. Если б они объединились, то весь мир бы смогли завоевать.

— Черта с два, — воскликнул Сотирис по-английски и продолжал по-гречески: — Америка никому не позволит завоевать мир. Они сами хотят рулить. Взорвут любого, кто попробует перейти им дорогу.

— Это придурок Горбачев во всем виноват. — Возбужденный Танассис чуть наклонился, достал из кармана рубашки сигареты.

Параскеви вскинула руку:

— На улицу.

— Сейчас, — Танассис катал сигарету в руке, — если б этот выродок не развалил Советский Союз, сейчас была бы страна, способная противостоять янки.

Эммануэль рассмеялся:

— Да будет тебе, Танассис, это уже история древнего мира, как Гомер и Троя. Бог с ними, с американцами. Пусть правят чем хотят, если им так нравится.

— Они не правят, а все разрушают… — Параскеви отстегнула вуаль, тряхнула головой. Волосы рассыпались по ее плечам. — И никто не смеет им перечить.

Эммануэль покачал головой:

— Неправда. Тот парень, араб, разбомбил ведь Нью-Йорк.

— Вот и молодец.

Катина нахмурилась:

— Параскеви, у тебя только что умер муж. Подумай, сколько вдов скорбящих осталось в Нью-Йорке.

Параскеви издала губами громкий хлюпающий звук, будто пукнула:

— Катина, ты серьезно? В мире столько страданий, а ты хочешь, чтоб я думала об американцах, будь они прокляты? Вот уж они бы повеселились, если б слышали это.

Завязался спор; напряженная атмосфера чопорной учтивости разрядилась. Афина подносила напитки, Манолис пил виски. Коула громко цокала языком, пытаясь перехватить его взгляд, но он ее игнорировал. Разговор с политики перешел на личную жизнь, только теперь они рассказывали о себе более откровенно, чем прежде. Вино и крепкий алкоголь развязали языки. Непринужденности также способствовало и погружение в прошлое: их вновь объединял дух товарищества, который они некогда так ценили, и только теперь, когда смерть друга вновь свела их всех вместе, они почувствовали, что им очень не хватало таких вот встреч, что они истосковались по дружескому общению. Они вновь заговорили о детях и внуках — как и все старики, отметил про себя Манолис, — но на этот раз мужчины делились своими разочарованиями, сетовали по поводу несбывшихся надежд. Рассказывали про разводы, ругали своих детей за лень, эгоизм или тупость. За то, что выбрали не ту профессию, женились не на тех, выходили замуж не за тех. Постоянно поднимались темы неуважения к старшим, наркомании и алкоголизма. Женщины — замкнутые, озабоченные — замолчали, слушая мужчин. Поначалу они отказывались признавать какие-либо сомнения относительно своих отпрысков, не участвовали в разговоре, лишь время от времени бросая предостережения своим мужьям. Заткнись, Сотири, Панайоти не виноват, что ему в жены досталась такая свинья. С Сэмми все в порядке, просто он еще не встретил хорошую девушку. Помолчи, Маноли, не надо валить все на Елизавету. Именно Сандра — разумеется, на это могла решиться только австралийка — вмешалась в разговор мужчин, встав возле Танассиса. Однако она не стала жаловаться на своих детей. Просто сказала, что порой ей туго приходится с Александрой, ведь не так-то легко растить ребенка-шизофреника.

Ни одна гречанка не созналась бы в этом, думал Манолис, с любовью глядя на Сандру. Гречанки обожают хвастаться успехами своих детей, но падают духом, если те не оправдывают их ожиданий. В комнате воцарилась тишина. Ставрос уткнулся взглядом в ковер. Он чувствует себя униженным? Ко всеобщему удивлению, Сандра громко, заливисто рассмеялась:

— Только не надо меня жалеть. Я горжусь своей Александрой, она — умница. Конечно, из года в год таскаться по больницам — не большое удовольствие. Да, нам было несладко. Но теперь она принимает лекарства, мы купили ей небольшую квартирку в Элвуде [110] . У нее все хорошо. Александра счастлива. Занимается живописью.

— Все так. — Ставрос, тепло улыбаясь жене, энергично закивал. — Вы бы видели, какие иконы она пишет. Они просто восхитительны.

Тася Мародис, до сей минуты не проронившая ни слова, глубоко вздохнула:

— У каждого из нас свой крест.

За прошедшие годы ее голос ничуть не изменился. Тихий, почти неслышный — зов крошечной напуганной птички.

— Она для нас не обуза, — отчеканила Сандра, сложив губы в суровую складку.

— А что у нее за картины?

Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились на Афину. Девочка покраснела.

— Это большие полотна, — отвечала ей Сандра по-английски. — Она пишет портреты женщин, разных женщин — пожилых, молодых, толстых, худых. Пишет в стиле древних православных икон. Цвета богатые, насыщенные, просто фантастические… — Она улыбнулась девочке: — Ты любишь искусство?

— Я хочу стать художником.

Параскеви потрепала плечо внучки:

— Не дай бог, твой отец услышит… — Она повернулась к друзьям: — Он говорит, что искусство не приносит денег.

— Не приносит, — Сандра пожала плечами, — но Александра пишет не из-за денег.

— Афина, иди принеси твой портрет дедушки, что висит в нашей комнате. Покажи всем.

Девочка поднялась с пола и застенчиво пошла через комнату. Вернулась она с небольшим полотном. Помедлив в нерешительности, она застенчиво улыбнулась и передала картину Манолису.

Он не узнал друга в изображенном на портрете человеке с густыми седыми волосами и смуглой морщинистой кожей. Манолис не разбирался в искусстве и не мог по достоинству оценить мастерство автора картины. Он ничего не почувствовал.