Искусство существования - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Пьецух cтр.№ 14

Что до Максима Горького: хороший был человек, но опыт его литературной деятельности доказывает, что особенного дарования-то и не нужно, что можно сравнительно просто сделаться писателем с мировым именем, если до одури начитаться, то есть одолеть такую пропасть хороших и плохих книг, что сам собой сложится алгоритм писательского труда. При этом следует презирать поклонников, носить немыслимую шляпу, постоянно выдумывать изыски вроде «море смеялось», за которые по-хорошему полагается нагоняй, жить за границей, сочувствовать радикалам, жениться на примадонне и до скончания дней настаивать на происхождении из простых.

А вообще писателей мало, очень мало, потому что это – редчайшая природная аномалия, и во все времена они были наперечет. Тем более жаль тех простодушных сочинителей, которые полагают, что написать книгу может каждый дурак, и, таким образом, ставят себя в неловкое положение, но тем ловчее положение квалифицированного читателя, потому что ему остается прочитать и много раз перечитать всего-навсего с полсотни великих книг. Но вот как быть с теми, кто ничего не сочиняет и ничего не читает, кроме объявлений, расклеенных на столбах, ведь это получается – жизнь коту под хвост, поскольку нельзя по-человечески жить, не зная, что нужно время от времени сражаться с ветряными мельницами, что «в человеке все должно быть прекрасно», что любовь – это как солнечный удар и что не чем иным, как «красотою спасется мир».

Вот какое дело: без хитроумных машин люди, в общем-то, могут обойтись (по крайней мере, они как-то справлялись с жизнью и до того, как изобрели двигатель внутреннего сгорания), и конная тяга была не помеха нормальному существованию, когда сумерничали при свечах, полуночники безбоязненно разгуливали по ночной Москве, Гоголь изнывал в чужом доме у Никитских ворот, на выставки передвижников публика ломилась, как много позже за тюлем для занавесок, и никто не знал борца за народную свободу Чайковского, а композитора Чайковского знали все. Из этого следует, что гайки закручивать, налаживать межпланетные сообщения, гнать по проводам электричество в утешение любителям «голубого экрана» суть занятия более или менее факультативные, а вот литература – поколениями проверенное средство от действительности, а вот художественную культуру строить – это выходит главней всего. Если крутить гайки можно научить енотовидную собаку, то, видимо, нет на свете важнее дела, чем воспитание человечности через приращение красоты. Скорее всего, ни один бывший хорошист не стал счастливее от того, что некогда вызубрил Периодическую таблицу химических элементов, и, возможно, множество обыкновенных людей поневоле, волшебным образом сделались проникновеннее и любовней по той причине, что когда-то им в руки попался томик Чехова, а там:

«Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся.

Мисюсь, где ты?»

2009

Мой отец был форменный хулиган. Не так, как английский лорд, давший свое имя этой системе поведения, и не так, как наша шпана, ни в чем не знающая удержу, а какой-то он был необыкновенный, привлекательный хулиган.

Мы, русские из простых, не имеем этой манеры – отслеживать деяния своих предков, и даже неуверенно их знаем по именам; дед был точно Иван Тарасович, а уже прадед… Тарас да Тарас, и как его звали по отчеству, не знает сейчас никто. Тем более неизвестно, что это были за люди обликом и повадками, и чего замечательного они понаделали за отпущенный им, вероятно, очень недолгий срок. Известно, что дед был вроде бы проводником в бригаде поезда Москва—Киев, а прадед Тарас утонул в чане с водкой, так как работал на винокуренном заводе и, может быть, грешил по части сорокаградусной, что вообще в характере славянина и особенно русака.

Отец же был форменный хулиган.

Насколько мне известно, мальчиком он убежал из дома, не поладив с отчимом, скитался по южной России, работал в бродячем цирке акробатом, и как-то так получилось, что восемнадцатилетним юношей он придумал и построил самый маленький в мире летательный аппарат, который потом демонстрировал перед очами самого Джугашвили-Сталина на Тушинском авиационном параде, и с тех пор только тем и занимался, что придумывал и летал.

В положенном возрасте отца призвали в армию, он попал на Дальний Восток в бомбардировочную авиацию, и вскоре его посадили за один экстравагантный поступок, именно: он сделал петлю Нестерова на тяжелом бомбардировщике ТБ-3, вздумав, по всей видимости, показать исключительные возможности этой машины и непревзойденные качества сталинских соколов, хотя не исключено, что он отчаялся на этот эксперимент из обыкновенного озорства. Как бы там ни было, сей экстравагантный поступок сочли за попытку вредительства в военно-воздушных силах и отцу определили солидный срок.

Но сидел он недолго, так как вскоре началась Великая Отечественная война. В сорок третьем году его послали на фронт, опять же в бомбардировочную авиацию, но на всякий случай (чтобы он опять чего-нибудь не выкинул) посадили на фанерный ночной бомбовоз ПО-2.

На этом самом бомбовозе отца сбили над Польшей, единственной страной в мире, как он потом говорил, где его фамилия не вызывала вопросов, как в России не вызывает вопросов фамилия Иванов. Несмотря на значительные повреждения, отец кое-как посадил машину на поле, при этом потеряв второго пилота, сам обгорел, половины зубов недосчитался, но бодро выбрался из кабины в обнимку с нашим замечательным ППШ. И надо же было такому случиться, чтобы это оказалось летное поле, именно запасной немецкий аэродром. Как говорится, недолго думая, он вот что придумал: забрался в первый попавшийся самолет, записанный за Люфтваффе, и улетел. Поскольку по нашу сторону фронта выяснилось, что немецкий самолет оказался последней моделью Мессершмидта, неизвестной даже разведке, отца представили к какой-то выдающейся боевой награде, но из-за подмоченной биографии он получил только Красную Звезду и трофейный аккордеон.

Уже после того как был взят Берлин и фельдмаршал Кейтель подписал безоговорочную капитуляцию, отец самовольно исправил эту несправедливость и вывез из Германии два «хорьха» (один ездить, другой на запчасти), радиоприемник «Телефункен», огромный персидский ковер, мраморных орлов парой, реквизированных непосредственно из здания Рейхсканцелярии, золотые швейцарские часы «Лонжин», которые потом у меня украли в раздевалке бассейна «Москва», генеральскую «блюхеровскую» саблю и патефон. Живо себе представляю, как он возвращается победителем домой через Восточную Германию, Польшу, Белоруссию и наши западные области, таща за собой на тросе запасной «хорьх», и поет во все горло что-нибудь лирическое, скажем: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» – за рулем он всегда пел, если только не матерился на милиционеров и лихачей. Лично тому свидетель: когда отец уже сменил «хорьх» на «бьюик», сначала подаренный президентом Рузвельтом знаменитому авиатору Байдукову, а потом купленный отцом за бешеные деньги, и мы просто так катались по Москве, он всегда пел (чаще всего почему-то «Аист, здравствуй, аист, Мы наконец тебя дождались…»), если, конечно, не матерился на милиционеров и лихачей.