Аномалия Камлаева - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Самсонов cтр.№ 62

— Но послушай, это же глупо…

— Ты не можешь обращаться со мной как с вещью, — продолжала твердить, как заведенная, она.

— Отчего ты так взвилась, а? Отчего ты так упорно хочешь делать мне гадости? Почему это тебе доставляет удовольствие? Я что-то для тебя особенное значу, девочка? Я что-то не слышал от тебя раньше ничего подобного. В чем дело? Ну, где, где и в чем я тебя обманул, что я тебе-то сделал не так? Ты на что обиделась, где тебе больно?

— А мне не может быть, значит, больно, да? Я не могу обидеться? Я не имею права обижаться? Не имею права жаловаться, не имею права упрекать тебя ни в чем? Ну, конечно же, я просто тупая, безмозглая сучка. Получила свое, да ты еще мне и честь великую оказал!..

— Прекрати молоть ересь. Зачем все усложнять?

— Зачем? Я скажу тебе зачем! Хочешь знать, почему я так упорно строю тебе гадости? Я скажу почему. Потому что я тебя не уважаю. Потому что ты не мужчина. Ты никогда и ни за что не отвечаешь. Тебе плевать на то, что кто-то окажется из-за тебя в униженном положении. Ты даже мне — мне, тупой сучке, которой ты меня считаешь, не можешь сделать до конца, всегда и во всем хорошо. Ты врешь своей жене, не хочешь с ней жить и все равно живешь с ней. Ну, так сделай же так, чтобы вся твоя семейная история меня не коснулась, сделай так с начала и до конца. Сделай так, чтобы твоя жена не могла приехать сюда! Это что, так сложно сделать? Сделать так, чтобы все, что было у нас, было только нашим достоянием, нашей личной историей, которая бы началась и закончилась красиво. У тебя даже на это не хватает способности! Ты вышвыриваешь меня, хотя я ни в чем не виновата и ничем не заслужила такого свинского отношения к себе. И на жену свою ты тоже плюешь, продолжая держать ее в неведении и превращая тем самым в обманутую дуру. Для тебя ведь самое главное — приличия соблюсти, остаться чистеньким — вот это для тебя самое главное! Ну, еще бы, ведь ты такой то-о-онкий! Тебя только это и заботит — чтобы не было грязи, чтобы не было грязи внешне, чтобы ручки твои оставались чистыми, а на грязь в душе тебе наплевать! Тебя только это и заботит — чтобы ты пристойно при любом раскладе выглядел. А не люди. Не люди, которых ты до этой ситуации довел и которые сейчас страдать должны из-за того, что ты не можешь назвать черное черным, а белое белым. Нет, при виде жены ты на сладкую морду натягиваешь обаятельную улыбку, ликование изображаешь, «как я рад», говоришь, а сам только и думаешь о том, как бы ее половчее на месте удержать и меня побыстрее отсюда спровадить. И еще при этом, дрянь, наверняка ликуешь в душе от того, как все ловко у тебя получается.

— Все сказала? — поднял на нее бесконечно терпеливые глаза Камлаев. Телефонный разговор с Сопровским, на который он сослался, оставляя Нину, безнадежно и непоправимо затягивался. Нет, какое же он все-таки беспримерно хладнокровное животное. Нужно было вцепиться в Нину, нужно было сказать ей, что ему очень страшно, что он очень боится ее потерять. И что совсем не в этой вздумавшей упираться и качать права длинноногой девчушке с ватными кружками на глазах было дело, совсем не от этого треснула их семейная с Ниной чашка, совсем не отсюда, не здесь, не сейчас, не Юлькой был нанесен убийственный укол их благоденствию, их вере друг в друга. И что Юлька — всего лишь следствие, причем побочное и отдаленное, досадная неосторожность, допущенная им параллельно развитию настоящей болезни, — все равно что бритвенный порез при растущей раковой опухоли. А Камлаев вместо этого всего озаботился поисками пластыря.

— Нет, не все! — выкрикнула Юлька, наконец-то срывая с глаз идиотские ватные примочки. Рывком она села на постели, подтянула колени к животу и обхватила их руками. — Ненавижу тебя! Ты, конечно, гад, но на самом деле не потому, почему я сейчас только что говорила. Я же… это… я на самом деле запала на тебя. По-настоящему. Ты думаешь, я пустая, ты думаешь, у меня все очень просто устроено, как у кошки, как у свиньи? Хорошо, ну, хорошо, у меня, может быть, и на самом деле все очень просто устроено. Пусть у меня нет мозгов, но я же живая! Я любить могу, по-настоящему! И вот ты появился, и я подумала: а почему бы и нет, может быть, у нас все и срастется. Вот, думаю, наконец-то встретила мужчину, а не только название одно. Такого человека, у которого отношение к тебе не только потребительское и который может относиться к тебе как к своему ребенку, просто взять и поднять на руки, как маленького ребенка. Я даже думала, что если там, что с ней… ну, с женой твоей у тебя все начало разваливаться, то очень скоро развалится окончательно и ты станешь свободным… и вот тогда-то… о, господи, какая же я дура была! Я не знаю, что у вас там с ней и почему… потому ли, что ребенка нет, или еще по какой причине, но раз ты стал уходить от нее, то могла же я на что-то рассчитывать. А мне так нужен был человек, который рядом и любит. И вот ты звонишь мне и говоришь — а поехали в Бад-Рагац, будем только мы вдвоем. И что я еще должна была подумать? И я к тебе прилетела сразу же. Любить тебя, быть с тобой прилетела. Хоть это-то ты можешь понять, козел? Как ты этого мог не почувствовать? Теперь-то я понимаю, что я для тебя всего лишь временной заменой была, просто дыркой, и все. А я хотела бы на нее посмотреть. Да на кого, на кого — на жену твою! Что за баба такая, и чего в ней такого есть, чего нет у меня. Иногда я заранее ненавижу ее. Почему я не могу быть для тебя тем же самым, что и она? А-а, наверное, она интеллигентная. Тоже то-о-онка-а-ая, такая же, как и ты! Разбирается в искусстве, да? «Ах, что вы, что вы — у Моцарта мне нравится не третья симфония, а тридцать пятая. Там еще потрясающая кульминация, до-мажор си-бимоль в сорок пятой октаве. Ах, сюита-сюита!» Вот только холодная она, наверное, у тебя, как рыба. Может, в этом все и дело, а? Нет, ну не хочешь — не говори. Ты, надеюсь, не чувствуешь своей вины из-за того, что она с тобой в постели не чувствует ничего?

— Девочка, я очень прошу тебя — заткнись.

— Ага, так прямо сейчас и заткнулась. Я только вот что хочу тебе сказать: если она любить не может, то никакая тонкость ей этого главного не заменит. А мужчина, он уходит как раз тогда, когда вот это почувствует, когда ему вся эта тонкость вот так вот… — рубанула себя ребром ладони по горлу, — …приедается. Странно только, что она ни в чем тебя до сих пор не заподозрила, неужели она такая наивная овца? Неужели никак не соберется взять и бросить тебя? Если она, конечно, понимает, что между вами ничего, кроме привычки, не осталось. Что вас держит-то вместе? Любви между вами нет, да, наверное, и не было никогда, только то, что у тебя ко мне. Таких, как ты, ведь всегда на свежатинку тянет, только ты себе в этом никогда не признаешься…

Тут Камлаев, не говоря ни слова, встал — телефонный разговор с Сопровским он на этом посчитал законченным, — подхватил на руки завизжавшую Юльку и, в чем мать родила плюс скользкий шелк короткого «дезабилье», вынес в коридор. Не обращая внимания на беспорядочные удары, которыми она его осыпала, он осторожно опустил ее на пол и, с силой привалив к стене, вернулся в номер. И выбросил в коридор незастегнутый, с торчащими наружу тряпками чемодан.

Анекдотическая пошлость истории, в которую он втравил Нину, лишала его не только желания, но и самой способности двигаться. То, что происходило, происходило настолько не с ним, что он уже не хотел и не мог быть во всем этом участником. За тридцать лет распущенной сексуальной жизни, за тридцать лет существования беззаботного попрыгайчика с засаленным донжуанским списком… да и с каким там списком?.. с объемистым гроссбухом под мышкой, с четырехтомным словарем личных женских имен, с талмудом медлительно-роскошных романов и поспешно-спазматических соитий… за тридцать лет безжалостной прямоты и щадящей, спасительной лжи он достиг уже такой изощренной мимикрии, приобрел такое великое искусство маскировки, что уличить его в чем-либо не смогла бы и самая великая ревнивица. Никаких улик он не оставлял — ни лиловых засосов, ни царапин от впившихся в спину ногтей, ни сережки, закатившейся под кровать, ни чужих извилистых волос на стенках ванной, ни окровавленных окурков в пепельнице, ни отпечатков ядовито накрашенных губ, которыми та, другая, соперница, сука, оставила о себе округло-пухлое воспоминание на зеркале в прихожей. Не давал ни на секунду заподозрить себя в исчерпанности, в израсходованности — о, какая тут безголовая, бездушная гордость, какая беззастенчивая похвальба ненасытностью собственных чресел! — когда, будучи со второй и только что убежав от первой, выполняешь ритуал точно так же исправно, как будто никакой такой первой два часа назад и не было.