Печали американца - читать онлайн книгу. Автор: Сири Хустведт cтр.№ 47

В среду, когда я шел домой после приема, все мои мысли были о пациентах. Мисс Л. сегодня как-то разговорилась:

— Бывают дни, когда мне кажется, что я без кожи, одно кровоточащее мясо.

Это фраза мне чрезвычайно помогла. Я попросил ее пойти за метафорой дальше, развить ее. Без кожи. Без разделительной линии. Без защиты. Разделительные линии необходимы. В качестве еще одной удачной метафоры, в данном случае метафоры материнского пренебрежения, я привел ее слова о тряпичный кукле.

— Она отказывалась видеть в вас не набитую ватой куклу, а отдельную от себя личность, у которой есть собственные нужды, собственные желания.

В конце приема мисс Л. попыталась даже обнять меня, но я уклонился, и, отпустив несколько ядовитых замечаний об идиотских правилах поведения, она ретировалась.

Еще я думал о восьмилетнем мальчугане, которого в тот день привели ко мне родители. В течение двух лет он отказывался общаться с кем-либо из взрослых, кроме отца и матери. В школу ходил, уроки делал, но в ответ на вопросы учителей молчал и с родительскими друзьями, которые бывали в доме, не разговаривал. Мне он тоже не сказал ни слова. Мотал головой, кивал, улыбался, хмурился, но рот неизменно оставался на замке и губы были плотно сжаты. Я попросил его нарисовать свой портрет, и он нацарапал в углу листа крошечного человечка, у которого вместо рта была прямая линия, перечеркнутая несколькими неровными штрихами, почему-то напомнившими мне колючую проволоку. Именно в этот момент мои мысли прервал чей-то голос:

— Доктор Давидсен, а доктор Давидсен!

Я обернулся и едва не подпрыгнул, увидев у себя за спиной Джеффри Лейна. От изумления и испуга я замер на мгновение, не в силах произнести ни слова, потом холодно проронил:

— Я слушаю вас.

Он улыбнулся. Я отметил про себя, что он недурен собой. Короткие черные волосы были подстрижены так, что неровные пряди торчали с тщательно продуманной небрежностью, которая всегда была и будет непременным атрибутом моды. Я смотрел на узкое лицо, чистую загорелую кожу, улыбку, обнажавшую белоснежные зубы, блестящие, как у телеведущих, серую футболку, открывавшую мускулистые бицепсы-трицепсы, результат многочасовых тренировок в спортзале, и понимал, что рядом с ним чувствую себя громадным и жалким одновременно.

— Простите, не собирался вас пугать. Но вы сами подставились, как говорится, лезь — не хочу. Как тут было удержаться?

— Вы что-то еще хотели мне сказать?

— Да, — кивнул он. — Хотел. Собирался пригласить вас на выставку. Семейные фотографии. Это общая тема. Для психоаналитика особенно актуально, да? Как там это у вас называется? Расщепление личности? Нет, диссоциативное расстройство идентичности. Множественная личность. Я фотографирую множественную личность. Выставка, правда, не сейчас, а попозже, но я хочу, чтобы вы себе пометили в ежедневнике, а то забудете. Открытие восьмого ноября в Галерее Майнот на Двадцать пятой улице.

На мгновение я остолбенел:

— Но сейчас июнь!

— Конечно, но вы же у нас такой занятой. Не дай бог заработаетесь и забудете.

Я не верил собственным ушам.

Лейн наклонил голову набок:

— Без дураков, я правда хочу, чтобы вы пришли. Вы простите, если я вас тогда напугал. Я не собирался, честное благородное. Думал, просто смогу ее увидеть.

Он помолчал.

— Она моя дочь, понимаете?

Еще одна пауза.

— Она моя дочь.

— Для того чтобы видеться с ребенком, совершенно не обязательно вламываться среди ночи в чужой дом, есть другие способы.

Каждое слово, которое я произносил, звучало так, словно его говорил кто-то другой.

— Тогда у меня другого способа не было.

Лейн перестал паясничать. От прежнего ернического тона не осталось и следа, и это несколько сбило меня с толку. Не успел я сообразить что к чему, как он схватил меня за локоть:

— Нужно, чтоб вы поговорили с Мирандой.

Его пальцы вцепились в мой рукав.

— Она на вас молится, если кого-то и станет слушать, то вас.

— О чем я должен с ней поговорить? — спросил я, пытаясь стряхнуть с себя его руку.

— Обо мне, о моих правах! Для меня это вопрос жизни и смерти.

— Поговорите через посредника. Я могу порекомендовать опытного психотерапевта, специалиста по урегулированию семейных конфликтов.

Лейн скривился:

— Да хорош строить тут из себя специалиста! Я вас видел вместе. Все заснято, старичок. Есть фотографии. Ежу будет понятно.

Он на секунду остановился, собираясь с мыслями.

— Вы бы сами как отреагировали, если бы с вашим ребенком разгуливал чужой дядя?

Я обратил внимание, что во время разговора Лейн несколько раз перекатывался с носков на пятки, туда-сюда.

Мои пальцы плотнее сжали ручку портфеля.

— Давайте вы как-нибудь сами разберитесь…

При этих словах у меня перед глазами предстала картина их поцелуя перед домом.

— Что, нравятся черненькие? Конечно, для такого белого-пшеничного, как вы, это же экзотика. Одно плохо, вы не в ее вкусе, слишком уж, как бы это помягче сказать, ручной…

Последнее слово он протянул почти по слогам и опять перекатился с пяток на носки.

— Она же в постели ведьма, — сказал он с ухмылкой, — и это я вам ответственно заявляю, как на одну восьмую коренной американец.

Чувство отвращения, которое охватило меня, пока я выслушивал первые два предложения, сменилось вспышкой бешеной ярости, когда дело дошло до третьего, и абсолютно непроизвольно я угрожающе поднял правую руку с зажатым в ней портфелем.

Лейн расхохотался. Я опустил руку, и, чувствуя, как пылают щеки, развернулся, и пошел к дороге, а сам все твердил про себя: «Господи, почему я ему не врезал? Почему я ему не врезал?»

Когда отец умер, стояли такие морозы, что земля была как камень, поэтому мы решили захоронить урну с прахом не раньше, чем в июне, во время моего отпуска, чтобы мама, Инга, Соня и я смогли хоть немного побыть все вместе. Пациентов я предупредил загодя, поскольку некоторых из них мои отлучки сильно выводили из душевного равновесия. Когда мы ехали из аэропорта Миннеаполиса, я смотрел на зеленые поля, расстилавшиеся по обеим сторонам шоссе, и думал, что к августу они пожелтеют. Пейзаж с люцерной и пшеницей выгорит на солнце. Это происходит каждое лето. Потом я представил себе снег — белизну зим моего детства. На заднем сиденье машины спала Соня. В зеркале мне видно было ее лицо, такое по-детски мягкое во сне. Инга сидела со мной рядом, откинув голову на подголовник и прикрыв глаза. Она получила права, когда ей было тридцать шесть, но водить не хотела. Как она говорила, нервов много, толку мало. А мне нравилось быть за рулем. Вибрация колес рождала в памяти ощущение свободы, когда тебе шестнадцать, в кармане только что выданные права и ты кружишь безо всякой цели по полупустым дорогам, ведущим непонятно куда, кружишь, кружишь, пока не спохватишься, что сжег чуть ли не бак бензина. Это полустертое воспоминание имело чуть печальный привкус. Я думал не о какой-то определенной поездке, а о множестве, мало ли их было в юности, и, наверное, тоска и неутоленные желания того периода как-то примешивались к беззаботности и радости, которые дарила мне моя раздолбаная шевролюха, купленная за пару сотен честно заработанных долларов — результат трех потных летних месяцев, когда я подвизался в качестве грузчика в местном супермаркете. Места, где долго жил, обладают способностью пробуждать в сердце погоду из прошлого. Ласковые бризы, томительные штили, жестокие бури забытых эмоций захлестывают нас, стоит вернуться туда, где с нами что-то происходило.