Печали американца - читать онлайн книгу. Автор: Сири Хустведт cтр.№ 45

— После того как я перешла в старший класс, он ни разу меня не обнял. Ни единого раза.

— Наверное, оберегал вас.

Я помолчал и добавил:

— От своих чувств. У него росла дочь. Он испытывал влечение и выстроил забор между вами.

Мисс У. посмотрела на меня, и я почувствовал неизбывную печаль. Мне было всех нас безумно жалко. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, но в глазах стояли слезы. Потом они двумя тонкими ручейками побежали по щекам. Она не шелохнулась, не подняла руки, чтобы утереть их, и сидела совершенно неподвижно, застывшая, как статуя Приснодевы, которая вдруг исторгает слезы посреди рыночной площади.

— Бертон уверен, что это была Эдди?

Я еле слышал Ингин голос в телефонной трубке.

— Абсолютно. Ты понимаешь, что это значит?

— С трудом, — произнесла она медленно. — Генри пишет о Максе книгу, но он мне ни разу не говорил, что встречался для этого с Эдди.

— А откуда ему известно про письма?

— Я сама сказала, — и повторила уже громче, — сама. Это не важно, важно, почему он встречался с ней, не предупредив меня.

— Может, он пытался как-то ее урезонить? Хотел помочь тебе, заступиться за тебя?

— Мне он посоветовал ни во что не вмешиваться, пусть все идет своим чередом. Писем, по его мнению, может вообще не быть, я же их ни разу не видела, а что до сына, так без анализа ДНК отцовство установить невозможно, а для сравнения им понадобится Соня, так что анализ возможен только с ее согласия. Литературные скандалы — вещь проходящая. Пощекочут нервишки, поговорят и забудут. Главное — книги, которые остаются после писателя. При условии, что нет самоубийства несовершеннолетней, тогда, конечно, все по-другому…

— На мой взгляд, звучит как-то бездушно, а ведь Моррис рассуждает о твоей жизни. Ты не находишь?

— Нахожу, но порой в отчужденности есть что-то успокаивающее.

Инга замолчала.

— Тебе плохо?

— Очень.

— Может, не стоит принимать скоропалительных решений?

— Эрик, послушай…

— Я слушаю.

— Мне было так хорошо, понимаешь, после стольких лет осени я вдруг опять почувствовала себя молодой, когда не спишь, не ешь, все время думаешь о человеке, мечтаешь о нем, надеешься, что тоже ему нравишься, что все всерьез…

— Я понимаю.

— И теперь я боюсь, что это из-за Макса.

— Что ты имеешь в виду?

— Генри очень увлечен тем, что делает. Эта книга для него страшно важна. И для меня тоже. Мы с таким удовольствием про нее говорили.

— Так…

— Что, если наши отношения вызваны не столько интересом ко мне, сколько интересом к Максу? И спит он не со мной, а с вдовой культового романиста? Ты понимаешь, о чем я.

Я все понимал и чувствовал себя совершенно раздавленным.

— Мне кажется, вам необходимо поговорить.

— Конечно.

Мне слышался в ее голосе болезненный надрыв.

Прежде чем повесить трубку, Инга сказала:

— Странно все-таки, что Бертон случайно наткнулся на них в ресторане. Неужели такое возможно?

— Сплошь и рядом, — ответил я. — Сплошь и рядом.

В течение нескольких послевоенных лет колледж Мартина Лютера был буквально наводнен ветеранами. Заматеревшие на войне, крепко пьющие, покрытые шрамами и куда более взрослые, чем городские и деревенские мальчики-девочки со Среднего Запада, оказавшиеся на студенческой скамье сразу после школы, отставные защитники родины брали высшее учебное заведение приступом. Помню, отец рассказывал мне об их ночном мальчишнике. Один его брат по оружию, который позднее стал профессором физики, устроил на чердаке, переоборудованном под дортуар для студентов нового призыва, подвесную дорогу для катаний под потолком с помощью шкивов и канатов, перекинутых через стропила. Зажав в одной руке бутылку виски, будущий автор «Современной полемики по вопросам науки и религии» проносился над головой своих боевых товарищей с оглушительным ревом, достойным Тарзана. На территории студенческого городка официально был сухой закон. Собственно, там до сих пор сухой закон, но администрация колледжа закрывала глаза на выходки подвыпивших героев-ветеранов. Процветал покер, и нет никаких сомнений, что под покровом тьмы на территорию колледжа контрабандой проводили городских девок.

Говоря о себе, отец часто пользовался словом «работяга».

Четкое представление о вещах для меня всегда было сопряжено с колоссальным усилием, и даже после оного не было ощущения, что все уложилось. Я превратился в ходячее хранилище фактов, подробностей и мелких блох. Правда, меня греет мысль, что из таких, как я, тугодумов получаются приличные учителя. Мои собственные студенческие терзания и муки, которых бы я с наслаждением избежал, позднее, когда я стал учителем, сослужили мне хорошую службу.

Вместе с тем отец и еще пять-шесть демобилизованных организовали неофициальный семинар, участники которого читали запоем все подряд, от «Исповеди» Блаженного Августина до «Нагих и мертвых» Нормана Мейлера. Он прослыл остряком, блестяще учился, получал награды, был членом почетного общества и по окончании колледжа получил фулбрайтовский грант. «Работяга» ассоциируется с тяжелой поступью человека в грубой обуви. Очень привязанного к земле. Иногда нас тянут вниз гири, о существовании которых окружающие даже не догадываются.

Мы с Марит виделись все чаще и чаще, — писал отец. На дворе стоял 1950 год, и по Фулбрайту он оказался в Норвегии. — В память врезался один случай. Как-то она пришла на свидание в мохнатом розовом свитере, который лез, как колли во время весенней линьки. Должно быть, когда мы прощались, я слишком крепко прижимал ее к себе, потому что утром следующего дня выяснилось, что мой пиджак порозовел от налипших на него шерстинок. В течение получаса, понадобившихся мне, чтобы обобрать их по одной, меня захлестывала волна всепоглощающей нежности, способная превратить мужчину в размазню. Если бы мне предложили на выбор сохранить в памяти одну-единственную вещь из всей моей жизни, а остальное забыть, я выбрал бы эту, и отнюдь не из романтической ностальгии, а потому, что это событие стало залогом моей новой жизни. Из него, как из семечка, вырастал наш тогда еще будущий брак, двое детей, которые в нем родятся, дом, которым мы все вместе заживем, и все радости и тяготы, которые нам предстоит разделить.

Я представлял маленькую отцовскую комнату и его самого, сидящего на стуле или краешке кровати с пиджаком на коленях. Большим и указательным пальцем он снимает с ткани мохеровые ворсинки и щелчком отправляет их в корзину для мусора, а может, скатывает в комочек, чтобы потом выбросить все разом. Именно за этим занятием он понимает, что влюблен, причем это происходит не в тот миг, когда он смотрит на девушку, или целует ее, или, придя домой со свидания, лежит на этой же самой кровати и думает о ней. Это происходит на следующее утро, когда он обнаруживает, что ее свитер переплелся с его пиджаком. Два этих предмета вместе представляли собой оболочку метафоры, которую мой отец угадывал лишь на подсознательном уровне. За «порозовевшим от налипших шерстинок пиджаком» проступали два проникающих друг в друга жарких тела. В старости он будет вспоминать остроту пережитого тогда чувства, понимая, что перелом в его судьбе произошел именно в этот момент. Думаю, у отца в жизни было немало событий, о которых он сожалел, справедливо ли, нет ли — судить не берусь. Он мог жалеть о чем угодно, но только не об этом получасе, проведенном в маленькой комнатке в Осло за обиранием мохерового ворса с пиджака.