Дама в палаццо. Умбрийская сказка - читать онлайн книгу. Автор: Марлена де Блази cтр.№ 18

Минорные жалобы несчастной любви и одиночества, плач о неурожае и голодных детях: пение — защита племени от несчастий. Танго неизменно разрушает чары. Дамы в передниках — королевы сельского фламенко, а за вторые скрипки выступают дедушки, танцующие вместе со внуками, и дети, пляшущие друг с другом. Без шума, неожиданно на зеленую танцплощадку выступает или ковыляет старейшая пара в деревне. Тогда воцаряется молчание, нарушаемое только приглушенными восклицаниями, выражающими радость и гордость. Пара встает в позу, обменивается надменно-нежными взглядами. Он видит ту девочку, она — того мальчика. Они кивают и в той же тишине начинают танцевать. Танцуют, как танцевали тогда. Или так им кажется, и тем лучше им танцуется. Тогда медленно, приглушенно проступает музыка, и она тоже поддерживает их, и вот они уже улыбаются, и смеются, и выделывают рискованные коленца — риск сопровождал их всю жизнь, — а музыка между тем начинает звучать в полный голос, громче, чем в начале вечера, и все, сидевшие за столами, уже на ногах, рукоплещут и кричат «Viva le sposi!», долгой жизни жениху и невесте! Долгой жизни жениху и невесте.

Потом нужно отдохнуть от криков и воспоминаний, и в костер подбрасывают дров, в кувшины подливают вина и объявляют начало tombola — бинго — к восторгу игроков, которые будут играть до глубокой ночи. И раскрасневшись от вина и сонливости, уходя к темной стоянке, уезжая вниз по холму или через лес, вы слышите звенящий в ночи крик: «Tombola!» Так, в общем и целом, проходит sagre.

Живописное исключение представляли собой праздники, проходящие среди краснокирпичной безмятежности маленькой умбрийской деревушки Читта дель Пьеве. Их называли «Le Taveme dei Barbacane» — «Таверна у барбакана».

Это празднество, разыгрывающееся на большом длинном поле в стенах деревни — скорее фольклорное представление, чем сельский пикник. Название barbacane означает выносную башню в крепостной стене, с которой часовые могли издали увидеть врага. И скромное величественное волшебство переносит участников праздника в средневековый сад. Ради этого события не растрясали сундуки с костюмами из дешевого бархата и обходились без картонных корон. Нет, жители деревни — от стариков до маленьких детей, одеваются в домотканое полотно и сапоги и туфельки ручной работы. В костюмы своих предков. Для каждого есть дело. Ритуальные костры и длинный общий стол, глиняные кувшины для вина, традиционное сельское угощение, но вместо буйного дурачества других sagre — здесь покой.

Под крышей неба, среди кипарисовых стен звучат лютни и арфы. Повар в рубашке без рукавов, в спущенных на бедра шоколадных бриджах и красивых замшевых сапогах, с черными кудрями, выбивающимися из-под повязанного на голову платка, похожий на кота-в-сапогах, расхаживает вдоль жаровен. Женщины в фартуках поверх широких юбок разносят на головах корзины с хлебом и растопку, у иных под мышкой ерзающий пухлый малыш.

Но, пожалуй, нашей любимой sagra был праздник в коммуне Монтерубальо. Праздник бобов фавы. Он по традиции проходил каждое воскресенье с конца марта до окончания сбора фавы в июне. Но в том году фава продержалась до августа. Бобы, прямо в стручках, раздавали из больших корзин, приправляли молодым, мягким, белым пекорино, ставили тарелку с грубой морской солью и молотым перцем, бутыли доброго оливкового масла и ломти испеченного в печи хлеба, отломленного от огромных трехкилограммовых караваев. Бочки красного были уже наготове.

Как жадно едоки пожирали это скромное угощение, разламывали стручки, макали свежие хрустящие бобы в масло, потом в соль, посыпая перцем, держа под рукой карманный нож, чтобы отрезать себе сыра, и разламывая еще не остывший хлеб! Вино лилось как вода. Возможно, эта была древнейшая sagre — ритуал приготовления ужина из горсти молодых бобов. И ее древность вдохновляла рассказчиков.

— Иногда — нет, чаще всего — к марту все запасы сухих бобов, плодов и овощей подходили к концу. За зиму все подъедали. А нового урожая еще ждать и ждать. Кроме только бобов фавы. И на полях как раз пробивалась молодая трава, и овцы впервые за сезон давали молоко, достаточно жирное, чтобы сделать из него сыр. Так мы и делали: каждую каплю весеннего молока пускали на сыр. Никто не давал этому первому пекорино вылежаться, тем более — созреть. Мы ели его, едва он загустеет. Ели с фавой, потому что больше ничего не было, только еще обычная порция хлеба да малость масла, если осталось. Вино находилось почти всегда. Вот что мы ели в марте, да и сейчас едим. И нам это так нравится, что мы продолжаем и в апреле, в мае, в июне — все лето, пока можно. Что было вкусно тогда, то и теперь вкусно, — закончил маленький человечек в воскресной рубашке и в блестящем бархатном костюме, сидевший рядом с нами перед бобами фавы. Его, как он сказал, звали Неддо, а джентльмен, сидевший дальше — мрачный умбриец с длинной темной бородой и складками на щеках, в которых можно было сажать картошку, звался Гаспар. Он обещал, что они с Гаспаром станут нашими проводниками по лучшей sagre в Умбрии, да и в Тоскане, и в Аазио, если на то пошло. Они знали все. Знали, и от каких лучше держаться подальше, где подлецы-повара по второму разу пускали в оборот пустые ракушки улиток, подкладывая их на дно блюд, чтобы порции казались больше. Воспоминания о подобном мошенничестве заставили Неддо тихо зафыркать, а у бесчувственного до тех пор Гаспара вызвали длинную вереницу невнятных проклятий.

— Это было полвека назад и, возможно, случилось по ошибке. Просто не верится, что ты до сих пор не забыл, — были его первые слова, сказанные вслух.

Неддо пропустил их мимо ушей.

— Единственное, что я запомнил лучше, чем историю с улитками — это история с персиками. Напомните мне как-нибудь вам рассказать, — сказал он, словно не сомневался, что мы еще встретимся и сведем близкое знакомство.

— Умоляю, никогда не напоминайте ему о персиках, — вмешался Гаспар, устремляя на меня взгляд оливково-черных глаз.

Неддо растянул губы в кукольной улыбке, и я невольно задумалась о том, что этот обмен репликами на скамьях за покрытой клеенкой столом под перголой глицинии — самый продолжительный и интригующий, какой мне до сих пор приходилось слышать в Орвието.

Так мы разъезжали по домашним sagre, и вечер каждой пятницы, субботы и воскресенья заставал нас за столом в новой деревне. Часто мы встречали знакомых, пары и семьи, следовавшие по тому же упоительному маршруту, и порой садились с ними рядом, а случалось, только махнем рукой и пожелаем друг другу всего лучшего. В толпе почти всегда попадались орвиетцы, пожалуй, чуточку менее надутые, чем обычно. Случалось, кто-то из них снисходил до взмаха рукой или натянутой улыбки, но обычно они держались особняком, приезжали большими компаниями, сидели вместе, говорили между собой, и уходили все враз, словно их ждал автобус. Когда мы снова встречались с ними в городе, они держались неловко, как с незнакомцами, с которыми накануне провели слишком вольный вечер. Особенно когда на одной воскресной sagra в Башчи мы повстречали Миранду Пышногрудую.

Первым ее заметил Фернандо.

— Это не та женщина из Цивителла дель Лаго, с праздника святого Антония?

Ее невозможно было не заметить, ее бронзовая пышность напоминала богиню, разгуливающую среди своих овечек. Даже смех ее был велик, словно звон всех церковных колоколов разом, и когда она свернула к нам, я встала ей навстречу. Но ее кто-то перехватил, и я снова села за стол.