Дорога в декабре - читать онлайн книгу. Автор: Захар Прилепин cтр.№ 197

— А чем этот «новый-хорошо-забытый-старый» народ противоречит коробящей тебя идее «национального будущего»?

— Потому что идея «национального будущего», Саша, подсунута вам злыми и неопрятными почвенниками и противоречит антропологии. Эволюции противоречит! Она, эта идея, продолжает этот вечный круг — от крови до хаоса, о котором я тебе уже говорил.

— А у тебя есть другая идея?

— Саша, я который раз тебе повторяю: нужно вырваться из этого круга, отринуть и славянофилов, и западников, и остаться в изначальном виде, без всего этого наносного…

— Что нанесла русская история за тысячу лет, — закончил Сашка в тон Леве, в сотый раз удивляясь нездоровому обилию буквы «с» в русском языке.

— Это отдельный вопрос, Саша, что она нанесла. Очень много для того, чтобы помочь постичь мир, но очень мало для того, чтобы жить в этом мире.

— А мне хорошо живется.

— Да, особенно судя по твоему цветущему виду.

— А я живу не в России. Я пытаюсь ее себе вернуть. У меня ее отняли.

— Одни палачи отняли Россию у других палачей. И неизвестно еще, какие из палачей лучше. Нынешние тебя хотя бы в живых оставили.

— Это вообще неважный вопрос — кто бы оставил меня в живых, — начал раздражаться Саша. — Я готов жить при любой власти, если эта власть обеспечивает сохранность территории и воспроизведение людей. Нынешняя власть не обеспечивает ни того ни другого. Вот и вся разница.

— Да здесь, в этой стране, кровь всегда текла непомерно и жутко, Саша, о чем ты говоришь, — развел руками Лева.

— Лева, отстаньте, — Саша неожиданно перешел на «вы», — «всегда текла», а бабы рожали и рожали, и народу ни разу меньше не становилось. Аккурат на всю страну хватало, — Саша сам удивился, откуда, из какого закоулка детства вылетело это нелепое «аккурат». — И вот теперь вдруг перестало хватать.

— Потому что рожать надоело! — всплеснул руками Лева. — Сколько можно кормить эту ненасытную «русскую идею» своими детьми!

— Только они и думают о русской идее, когда рожать не хотят.

— Саша, не злись, — улыбнулся Лева.

Саша не ответил. Он действительно злился. Сам не зная отчего. Оттого, что влез в этот спор.

В этот вечер они больше не разговаривали, по крайней мере, об «идеях», но на следующее утро, зацепившись за какую-то новость, прозвучавшую из радиоточки, начали разговор заново, причем сначала.

Лева острил.

Он говорил, что Россия теоретически — лошадь, а практически не везет. Что там, где в России начинается совесть, — сразу вступает в силу история болезни. И еще много подобного произносил.

— Нет, ты скажи, есть у вас идеология? — не унимался он. — Или вы просто валяете дурака, используя убогий словарный запас всего этого красно-коричневого отребья? — взывал Лева, немного смягчая улыбкой резкость своих слов.

— Во-первых, они не отребье, Лева, — без улыбки отвечал Саша. — Во-вторых… а во-вторых, никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, безвозвратно исчезло.

— А как же твои красно-коричневые?

— Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость — ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, — все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно — передел страны, передел мира — в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть — вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, — мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается.

— Но это анархизм какой-то, — сказал Лева, кажется, вполне довольный ответом Саши.

— Лева, мне просто не хочется тебя обижать, — Саша, до сих пор смотревший в потолок — так ему было легче думать и говорить, по-вернулся-таки к собеседнику. — Не хочется, но я скажу. Это не анархизм. Это — предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы — красно-коричневая партия. Мало того, Лева, вот тот «но-вый-хорошо-забытый-старый» народ, который ты наделил столькими прекрасными качествами, и трудолюбивый-де он, и добрый, он тоже самый что ни на есть «красно-коричневый». Ты его себе придумал, его нет. Он сам себе выбрал эту судьбу, и она ему, наверное, нравится.

— Ему нравится, что вся его история — это смена властью способов пыток? — здесь уже Лева стал злиться. — А когда он, этот народ, вконец звереет, он начинает «бить жидов».

— Ой, Лев, ну давай не будем об этом… Русские вообще не знают, кто такие евреи и что они существуют в природе. Еще десять лет назад один из тысячи знал, что Марк Бернес — это, оказывается, еврей. И уж тем более Утесов. Антисемиты в России во все времена были либо хохлы… с фамилией, скажем, Гоголь, или, например, Чехов, или Булгаков… либо поляки, с фамилией Достоевский… На худой конец какой-нибудь Лавлинский… Блок еще, голландец, как о нем говорили, тоже… А теперь еще Куняев, который, скорей, в татарву пошел родом… Остальные антисемиты в России — сами евреи… И вообще мне это неинтересно.

— Так-таки евреи? — все-таки спросил Лева.

— В крайнем случае, сумасшедшие или неудачники, — миролюбиво согласился Саша.

— А если вся страна состоит из сумасшедших и неудачников? — не без ехидства поинтересовался Лева.

— Я не знаю, что это за страна… Среди евреев, к слову, неудачников меньше, чем среди русских, зато сумасшедших больше.

Лева замолчал, насупясь, и дышал глубоко, через ноздри.

— Дело совершенно в другом, — сказал Саша, решив договорить, раз уж начал. — То, о чем мы заговорили, тема совершенно наносная, даже навязанная, — здесь Саша чуть не сказал «навязанная вами», — и о ней вообще надо забыть.

— И в чем же дело?

— А дело в том, что есть только родство, и ничего кроме. Понимание того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве, и потом с ним приходится жить, потому что избавиться от него нельзя. Если ты чувствуешь, что Россия тебе, как у Блока в стихах, жена, значит, ты именно так к ней и относишься, как к жене. Жена в библейском смысле, к которой надо прилепиться, с которой ты повенчан и будешь жить до смерти. Блок это гениально понял — о жене. Мать — это другое — от матерей уходят. И дети другое — они улетают в определенный момент, как ангелы, которых ты взрастил. А жена — это непреложно. Жена — та, которую ты принимаешь. Не исследуешь ее, не рассматриваешь с интересом или с неприязнью: кто ты такая, что ты здесь делаешь, нужна ли ты мне, и если нужна — то зачем, но любишь ее, и уже это диктует тебе, как быть. И выбора в этом случае не остается никакого. Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь — это всегда выбор. Иногда выбора нет. Если у тебя любовь — у тебя уже нет выбора. И если у тебя Родина… Здесь так же…