Рассказы вагонной подушки - читать онлайн книгу. Автор: Валерий Зеленогорский cтр.№ 27

Он жил у реки, под стеной огромного собора, который стоял на высоком берегу речки, разделяющей город на две части. Там еще стояли небольшие домики, с деревянными лестницами на второй этаж. До революции в домиках жили ученые люди, врачи и адвокаты, а потом их уплотнили.

Так семья Каплунов оказалась в парадной комнате адвоката Лейтмана. Он в задней, крохотной комнатке жил со своей женой и парализованной теткой, лежащей в чулане без окон.

Тетка Лейтмана не выдержала прихода оборванцев – так она называла новую власть, слава богу, что потеряла речь, а если бы могла, то все сказала бы этим тварям. Но создатель оставил ей разум и взял только речь и еще половину тела, которая замерла без движения.

Семья Каплуна – он, мама и бабушка – жили в одной комнате; он спал с мамой, а бабушка Циля спала за ширмой, лучшей вещью в доме. Там же стояла швейная машинка – кормилица.

Бабушка обшивала и перелицовывала последние тряпки, оставшиеся у людей. Из шинелей она шила пальто, из драпа – костюмы, легкие платья она шила из ситца, украденного на шелкоткацкой фабрике. Мама Каплуна работала на этой фабрике и ежедневно выписывала лоскут и под видом кусков-обрезков иногда удавалось выносить цельные куски ткани, которыми бабушка одевала полгорода.

Трудами бабушки и мамы они жили неплохо, ходили на рынок и даже покупали молоко у приходящих теток. Бабушка делала творог и масло, каждую неделю она покупала двух щук и пару селедок, и к субботе они готовили форшмак и фаршированную рыбу.

Каплун обожал смотреть на эту процедуру.

Рыбу делали в четверг, бабушка никогда не назначала клиентам встречи на пятницу, а на субботу тем более, сам Каплун не ходил в субботу в школу, хотя был пионером. Бабушка всегда писала ему записку, что он болеет, и учительница, обшиваемая без очереди, закрывала глаза на их религиозные предрассудки. И вот приходил вечер четверга, и бабушка начинала рыбу.

Сначала она ее чистила. Кто не видел щуку, тот не поймет, какое это непростое дело.

Бабушка даже надевала наперсток, чтобы не колоть палец, и начинала колдовать, и ловко чулком снимала шкуру с костистой рыбы, срезала жабры и плавники, потом тщательно вынимала все кости – особенно много их было в голове. Потом отдирала слоями мякоть от костей, потом вступал сам Каплун, он крутил все это с луком и булкой на мясорубке, немецкой, очень старой – на чашке стояло клеймо 1899 года.

Поставив рыбу на огонь, бабушка начинала делать тесто. Старый Каплун очень любил смотреть на ее руки, когда она месила.

Маленькими сухими ручками она ловко крутила ком, и когда она начинала его раскатывать, Каплун отхватывал с краев и совал себе в рот сырое тесто.

Он помнил этот вкус сырого, тянущегося, как жвачка, теста и был счастлив, мама его ругала, но он хватал и хватал, а потом у него болел живот, но недолго, а на пирожки сил уже не было.

Вкус сырого теста преследовал Каплуна всю блокаду, когда он опухал от голода в Ленинграде. Выжил лишь благодаря одной женщине, работающей в Свердловской больнице санитаркой, где ей перепадали объедки со стола руководителей блокадного города.

Каплуну было двадцать лет, санитарке в два раза больше. Она, рябая и горбатая, требовала от него любви, и с тех пор ему любви не хотелось, наелся до отвала, но не забыл доброту спасшей его женщины, после войны даже поехал хоронить ее, старую и никому не нужную.

В воскресенье к обеду приходила сестра бабушки Рая со своей дочкой и зятем из НКВД, толстым Романом, важным и значительным, как советская власть. Он гордился, что власть дала ему законное право мучить людей и фантазировать в протоколах допросов.

Роман любил мучить людей и писать за них истории несуществующих преступлений, а потом бить и требовать признания его талантливых сочинений, где какой-нибудь несчастный с макаронной фабрики признавался, что завербован белополяками и специально подсыпал рубленые гвозди в макароны для пролетариата.

Гости приходили нарядные и шумные, все целовались.

Каплун ненавидел поцелуи толстого Романа. Он жарко обнимал, сжимал мальчика до хруста, при этом подмышки Романа резко пахли, рот был жирным и вонючим.

Роман всасывал щеку Каплуна, и его засос был отвратительным и гадким, но Каплун терпел, бабушка уже с утра говорила ему, что, когда придет Роман, он должен быть вежливым и терпеть, ведь Роман большой человек и родственник.

Все садились за стол, покрытый белой скатертью, бабушка с мамой выносили блюдо с рыбой в красном желе. На каждом кусочке лежал кружок морковочки, рядом стояла селедочница в виде рыбки с золотым глазом, в соломенной корзинке мама приносила халу – плетеную булку, посыпанную маком.

В пузатом графинчике потела водка, принесенная толстым Романом, он получал ее в энкавэдэшном пайке, выдаваемом для поддержания революционной бдительности и твердокаменной решительности в борьбе с врагами народа.

Толстый Роман наливал всем, кроме ребенка, и тут начинался первый акт воскресной драмы.

Из дверей комнаты Лейтмана выходила пара супругов с тазом для умывания с мыльной пеной и жирными клоками волос парализованной тетки, принявшей водные процедуры.

Лейтманы жались к стене и, виновато смущаясь, тихо ползли через комнату и пугливо, но с любопытством смотрели на праздничный стол. Они боялись толстого Романа, но старуха в задней комнате никого не боялась, лежа неподвижно на своей кровати.

Еще через час старуха навалит полный горшок, и его понесут через праздничную трапезу, в минуту раздачи фасолевого супа, а потом во время торта она начнет выть и отравит людям праздник, в ее комнате, где когда-то она обедала и ела рыбу, сделанную старухиной мамой, ушедшей туда, куда она никак не попадет.

Роман вскоре пропадет, упадет на жернова своей кровавой мельницы: во время осмотра камер в тюрьме НКВД комиссией из Москвы проверяющий спросил в переполненной камере, где люди могли только стоять, о жалобах, какой-то несчастный крикнул, что не дают помыться, и толстый Роман угодливо пошутил: «У нас не каждый колхозник моется» – и тут же был арестован за клевету на колхозный строй и пропал навсегда. Он перестал целовать Каплуна, бабушка Рая не плакала, а ее дочь жалела толстого Романа, но недолго. Вскоре она вышла за его начальника Захарова и стала Захарову настоящей женой, и начала готовить борщ и рубленые котлеты, забыв о фаршированной рыбе.

Воробьи клевали крошки, Старый Каплун задремал, и, когда очнулся, оказался в 21-м году, в рассказе своей мамы, поведавшей десятилетнему сыну, как она училась у Шагала.

Ей было двадцать лет, когда из голодного Петербурга в город приехал Марк Шагал и стал комиссаром по изобразительному искусству.

Она увидела его на улице Дворянской (впоследствии переименованной в улицу Свободы) с группой молодых людей, среди которых она заметила свою подружку Милу, дочку зубного врача Гуревича.

Подруга махнула матери Каплуна, и когда та подошла, горячим шепотом выпалила, что это знаменитый художник из Питера, он рисует летающих евреев и делает сценографии и костюмы к балетам Дягилева.