Апсихе - читать онлайн книгу. Автор: Эльжбета Латенайте cтр.№ 31

И самое главное: чем эта сыгранность, любая и с кем угодно, будет полезна тому, у кого слишком много игрушек для того, чтобы играть в игры. Разных игрушек, в великом множестве, каждая из которых — только незаконченная частица, или часть, или целое отдельной игры. Зарождается сыгранность между игрушками, самую игривую (а может, наименее игривую) из которых неизвестно кто поднимает с земли, выбрав из того множества отдельных игрушек, не складывающихся ни в какое-какое название игры. Игрушек, каждая из которых — это игра с самим интересом к игре, когда игрушка — избыток-недостаток-избыток новой игры — ложится на игрушку, как куча до кучи. Так куча до кучи складывается в башню, длиной во всю траекторию всех полетов всех самолетов, тогда куча только дополняет кучу, так что пропадает и смысл кучи, и удивительная значимость.

И становится понятно, что вся неизвестно где найденная вертикаль всеми любимой игры, ее смысл как будто куда-то пропал, потому что между нижней и самой верхней кучей нет никакой разницы, так как и одна и другая — всего лишь куча до кучи . И то, что каждая из них — будто сустав, стало основным и единственным способом существования, упраздняющим значение их местоположения или ориентации в пространстве. Ни у нижней, ни у самой верхней кучи нет никакой узнаваемо дифференцирующей ценности. Качественная ценность и узнаваемость — вновь совсем разные способы сыграть предыдущее предложение, которое, разыгрывается ли оно тем или иным способом или не разыгрывается, все равно остается и останется таким же — неизвестно каким. «Абсурд», когда не только фонетически, но и как-нибудь интуитивно определишь его смысл, — прекрасное слово и авторитетный друг. Но у него мерзкая мать, и даже не одна, а много, перепутанных друг с другом. Они совсем непохожи, но у них одно имя — все они иерархии. Иерархия — это страна, откуда приходят лучшие умы той растрескавшейся реки со сдутыми мышцами — реки единства душ и дороги вперед. И хоть абсолютное большинство тех, кого называют лучшими, были и есть мужчины, на самом деле они всего лишь люди. А сама природа их природы — женщина. И, полюбив природу, заговорили мужчины, пытаясь схватить грубыми и ловкими пальцами и возвысить то, что с самого рождения или до него само себя зашило в тело и душу — природу.

Очевидно: грандиозная и невероятно очевидная особенность Земли — человека нет. Никогда не было. Ни следа, ни капли, ни чувствочки. Ни одного человеческого желания. Ни одного начального человека, ни одного срединного и ни одного оканчивающегося человека. Нет человека. Человека на Земле нет.

В этом разделе не может быть написано больше четырех предложений. Четыре — именно столько, чтобы все поместилось, и будет сказано то, что надо. Это — уже третье. Забылось, что предполагалось сказать.

Единственная дорога вперед — пожалуй, не единственная из всех возможных дорог, но единственная из тех, что выложены укаменелостью или другими похожими предчувствуемыми неощутимостями — противиться или просто улыбнуться прямо в глаза тому, что человечно, что люди думали о людях, постоянно и без устали исходя из одной и той же убийственной предпосылки. Такой убийственной, что ее почти смело, не боясь ошибиться, можно назвать просто палачом человечества. Предпосылки, что мы мыслим о людях, которые есть .

Правда, странно, что именно эта предпосылка непонятно почему считается бесспорной и единственной, безальтернативной из-за воображаемой, будто само собой разумеющейся и понятной фундаментальности. Предпосылки, совершенно не нуждающейся в доказательствах и вопросах. Именно эта «человеческая предпосылка» и есть очаг для человека и источник для всего, чего в человеке нет и что не было завершено и не сделано до конца. Так и не завершено ни одним из открытий, ни одним из достижений или заявлений, ни одним выводом или формулой. Так и не завершено ни искусством, ни наукой, ни культурой, ни моно-, ни политеизмом. Это наталкивает на мысль, сопровождаемую невольной легкой улыбки: в сущности, нет никакой разницы, назовем ли мы суть человека, все пространство его всеобщих и тайных медицинских, философских, литературных и художественных контекстов неистощимым и плодородным или конечным и иссохшим от собственной засухи. Нет разницы, назовем ли мы мышление о человеке плодородной и плодотворной мумией или изношенной осыпавшейся бесконечностью. Потому что ровно настолько же спорна (обманчиво или нет) плодотворность и напрасность человека.

Очень может быть, что именно потому, что никто, как бы это ни раздражало, не сомневается в цельности человека и того, что его окружает, существует это бесконечное множество споров и компромиссов, правд и пороков. Другими словами, очень может быть, что это вечное, уже надоевшее множество бесспорности сомнений и бесспорных сомнений существует именно потому — потому что чрезвычайно легкомысленно не вызывает подозрений насчет своего существования.

Если у человечества и есть какая-нибудь порочная тенденция наследственности, это, без сомнения (пусть люди не обижаются), — ничтожная уверенность в том, что человек существует. Множество существования человека не завершено и даже не рождено. Оно не такое и не будет таким, пока не вынырнет из стоялых вод самая желанная и здоровая земля будущих мыслителей, самая свежая тишина и самый громкий усилитель — множество несуществования человека. Во времени несуществования (что бы это ни было) в пространстве, осязаемости и разнослойной неуловимости.

Сколько бы ни было у человека свойств или желаний, какой бы свободной или топкой ни была его фантазия, как бы вкусно ни пахла земляника, никакого человека нет и не было. Самые интересные произведения будут написаны или созданы именно за этой чертой. Это потребует значительно больше мастерства, чем длиннющая, до сих пор из прошлого в будущее тянущаяся лента с написанной на ней одной и той же фразой, изредка, в определенные периоды на некоторых континентах ее перечитывают, немного меняют, захламляют, вычищают, она привлекает больше или меньше внимания и, честно говоря, всегда возвещает приблизительно одно и то же: «На земле есть природа, честолюбцы и что-то еще».

Не пора ли двигаться дальше? Двигаться туда, где не видна эта длинная лента повторов с толкающимися вокруг и потными от натуги более или менее харизматичными интерпретаторами, вещунами и ораторами, охваченными бо́льшим или меньшим энтузиазмом. Не пора ли двигаться туда, где не слышны всякие отголоски творения мира. Туда, где не чувствуется никаких запахов публичности или одиночества. Туда, где не спорят до бесконечности и не воспевают все тот же вопрос: «Что чем питается: знание незнанием или незнание знанием?» Туда, где причины всегда недостаточны для любого мнения или случая. Туда, где цветение случается, по меньшей мере, без цветов, а прикрытие и раскрытие — по меньшей мере, без одежд.

Не пора ли двигаться туда?

Подальше от кровообращения и ударов сердца. Подальше от вечной жизни. Подальше от снов, предназначенных только для того, чтобы смотреть их, мечтать о них или бредить ими.

Не пора ли прочь от середины, начала и хода? Не пора ли, в конце концов, на все времена отойти от смерти, от боли, что используется для создания желаний? От чувственности, распространяющейся в воздухе по активной длинной спирали, которая уносит человека и бросает его на человека, зверей, поло́тна и ноты? Не пора ли прочь от дрожания в удовольствии, от чернот человеческой души?