Апсихе - читать онлайн книгу. Автор: Эльжбета Латенайте cтр.№ 12

Тело будет учить голову науке сердца — неохладимому теплу рта.

И это их — мужское — воображение, их неоднородное, неоднодонное невообразимо прекрасное воображение! У нее будет возможность краешком глаза заглянуть в их мечты! Конечно, надо будет очень постараться быть такой, чтобы они захотели признаться ей в хотя бы маленькой истине, она должна будет стать бесконечно близкой. Быть их подругой, подругой, для которой нет ничего важнее, чем улыбка друга! Апсихе обнимет их, обнимет каждого, не потеряет никого, нежно прижмет, переберет пальцами волосы, кончиками пальцев погладит лицо, губы и плечи, обнимет, как мать, дева, как женщина, как человек, как сон, чтобы они заснули или протрезвели, или чтобы не забыли передать нежность дальше.

Так думала Апсихе и поняла, что в данный момент нет на земле более подходящего для нее места и более подходящей для нее троицы.

Возвращаясь после визита к троице, Апсихе думала: что же такое совершенная куртизанка? Совершенная куртизанка — это абсолютно свободное тело. Как можно менее зависимое от головы и чувств, но полное непредсказуемой витальности. Совершенная куртизанка танцует для клиента каждым кусочком и косточкой своего тела, впивается ему в губы, в зубы, в нёбо, перебирает все неровности языка, блеет, как овца в течке, или замирает, как никто, и призывает его к себе сладострастнейшими глазами всех женщин, она трется и трогает, а ее стоны значат только родильный крик или смертную агонию.

Совершенная куртизанка еще не встретила Вожака.

Совершенная куртизанка — это та, которая заставляет полюбить ее чисто и глубоко, всем сердцем.

Вот для чего теперь будет жить Апсихе.

Ну конечно, берите все, все кому не лень, берите, хватайте, покупайте, тяните, все, кроме Вожака, кому единственному Апсихе отдана с неизвестно каких пор, безусловно — но берите, не стесняйтесь, если у вас нет денег и удачи забрести туда, в землю живительной силы, где царствует троица, тогда в лесочке, на ветках, в гостиничной кровати, в квартире, берите, лижите сахар, голубочки, лижите сахар. Голубочки.

Вот ради кого теперь будет жить Апсихе. Вот кто теперь, будто великан крошки в своей ладони, вмещал все ее таланты и все желания.

Основной чертой Апсихе была изменчивость. Когда ты — никто из всех. Когда дом — нигде из всего. Когда испытывала то, чего — раньше уже слышала — ей не хватает, не чувствовала ничего особо нового. А когда осуществляла свою задачу — не в наполненной замечаниями определенности всезнающих придурков, цитирующих книги, — она избегала изменений, расширяла то, что было, до размеров того, что случилось.

Мера ума Апсихе была либо неуловима для глаз окружающих, либо просто не существовала. Они постоянно хватали друг друга за грудки, потрясали основы и выбивали землю из-под ног, пока, наконец, Апсихе привыкла к этому. Если и подозревали что-то, если кто-то замечал, какая тонкая у Апсихе душа, то максимум считали, что она мечется, не находит себе места или не может сосредоточиться. Хотя на самом деле это была не потерянность, а левитация. И металась Апсихе только в одном случае — когда искала, с кем можно было бы поговорить так, как она представляла себе разговор с человеком. Она больше не умела обладать основой и, когда ценители творчества или знакомые словом или взглядом называли ее жесткой и сильной, только молчала или печально вздыхала — только всплескивалась в своем летучем песке, своей левитации. Апсихе больше не знала, как можно обладать основой, характером, мнением, больше не знала, как говорить и понимать, не знала, как можно подчиниться, успокоиться и подняться. Потому что стремилась к тому и жаждала. Больше не знала, как бороться, видеть и слышать, как молиться, бояться и ждать, больше не умела ни быть новой, ни оставаться прежней. Не умела испытывать боль или усталость, не умела просить, давать, сдаваться.

Но никому это и в голову не пришло бы, люди только улыбались Апсихе улыбкой непонятной очарованности, хвалили то одно, то другое, называли тот или иной ярко сияющий признак ее здоровья или нездоровья, гремели дифирамбами своим неизвестно каким образам, которых в Апсихе на самом деле не было. Ведь людям свойственно набрасывать как покрывало свой любимый образ, сколоченный самолюбием, или, для разнообразия, его отсутствие — на голову тех, кто тянет их за язык души поболтать.

Для того чтобы выродился мозг, чтобы вылупилась не новая жизнь, но сам вылуп, надо было многое сделать. Когда Апсихе уже была в дороге, каждое брошенное людьми ничтожное или точное замечание, не связанное с ее такой желанной больницей, с запечьем разума, с горами, где ей будет так хорошо находиться и дышать перед подъемом в следующую больницу, каждое замечание, не связанное со всеми песчинками этого летучего песка, — дифирамб, панегирик глупости и ее оценка — сердили ее, или заставляли плакать, или смешили, или она просто не улавливала их на слух и использовала только для того, чтобы увидеть, какая она маленькая, если ее называют такими глупыми именами — девицей, гением, жаворонком будущего, сверкающим талантом, человеком. Ведь нет более плоскомозгого выражения, чем «невыдающиеся способности». Разве что «особые способности», «глупец», «гений» — это тупость, а не оценка. Такие понятия нужны только для самых неинтересных на свете разговоров.

Но люди разговаривали с ней, их тянуло быть вместе, и мужчин, и женщин притягивал мозг ее красоты. Потому что она научилась великой прозрачности. Только слепой не видел ее врожденного дара и только слепой не видел, что этот дар только так — волосатики, только указание, часть тела, а не какая-то суть дифирамба. Ее черты не стоили и полграмма самого звонкого дифирамба. Ведь люди склонны видеть, куда ветер дует, но не того, кто шевелится, чтобы расшевелить то, что зачинает ветер. Самая настоящая слепота — сравнивать кого-то с более ничтожными, ну хорошо, условно более ничтожными, относительно более ничтожными, только для того, чтобы назвать его более выдающимся, чем те, другие. Просто глупость без глупости, занятие для отбросов и самых неинтересных собеседников. Апсихе была богатыркой только потому, что какие-то идиоты оценивали ее рядом с отрядом малышей, ну хорошо, условных малышей, относительных малышей. Потому что идиоты считают великой мысль, что самый длинный карандаш — это точно, наверное, видимо, почти бесспорно, честно говоря, не тратя слов попусту, самый длинный карандаш. Каким же еще бо́льшим идиотам-отбросам это может быть интересно?

Ну же, придурки, положите, пожалуйста, этот самый длинный карандаш рядом с воздушным карандашом или воздушным не-карандашом и сравните. Мы вас слушаем, ждем комментариев! Что скажете? Придурки остаются придурками. Ведь между карандашом и воздухом нет ни одного отличия, разве что одно — никакое. Почему же вы не можете вдохнуть самый длинный карандаш так, как вдыхаете воздух?

Так вот, придурки, когда сможете вдохнуть тот самый длинный карандаш, как воздух, тогда назовите его ничем — которое становится чем-то между карандашом, воздухом и придурком, достойным пинка в задницу за то, что тратило время на превращение из прекрасного карандаша в газ, которого вокруг и так достаточно, а деревья, из которых карандаш выточен, — дорогие, и кивните, чтобы оно тут же из карандаша превратилось в театральный занавес, новый, красивый, пахучий, потому что дорогой. Даже крошечный деревенский театр расцвел бы необыкновенно, если бы у него был занавес, например, там, где нет никакого деревенского театра, зато старушка с тройной спиной мерзнет зимой, и, пока внуки не согрели ее дареными перинами из пуха, содранного с собственной кожи, она могла бы отдохнуть под театральным занавесом, новым, красивым и пахучим. И, может быть, старушка с тройной спиной отогрелась бы от застарелой синевы ногтей, взяла бы тройную спину и превратилась бы в новую, красивую и пахучую бациллу бархатной проказы, вызвавшую невиданный ежедневный хаос, в котором бациллы проказы поедают друг друга, а последняя заглатывает себя саму. И исчезает болезнь с нахмуренными гноящимися бровями, а выздоровевшие люди, лучащиеся духовностью приветствия, обнимаются посреди улицы, шлют открытки, и уменьшается количество рабочих мест.