Сестра встретила полицейских умытая и причесанная, она водила их по дому, непринужденно болтая, показывая им то сейф за зеркалом, то пистолет на кухонном столе — пистолет не выстрелил, сказала она, и тогда мальчики стали драться чем попало. Потом она повела их на крышу, где некошеная трава стояла по колено, и показала вид на реку, которым полицейские — два смуглых, стриженных под бобрик деревенских парня — честно восхитились и даже выкурили там по сигарете в ожидании вызванной по рации подмоги.
Она молодец, моя сестра.
Когда приехавший криминалист закончил свои дела, и тело Лютаса стали доставать из погреба, его голова глухо стукнулась о ступеньку. Я стоял в коридоре, не решаясь войти, и, услышав этот стук, понял, что Лютаса подняли наверх и сейчас, наверное, положили на кухонный пол. Я точно знал, что осталось на дне подвала: несколько черных потеков на атласе ковра, а рядом — как будто гранатовые зернышки, немного, несколько штук. Даже думать неохота, что это такое.
И вот еще что, Хани, сегодня у меня кончится бумага, и продолжать письмо будет не на чем, да и незачем. Даже будь у меня компьютер, я не смог бы его покормить — в туалет здесь водят слишком редко (о, это настоящий тюремный туалет, похожий на античный римский сортир с дырами), и охранник не стал бы ждать, пока зарядится батарея (это настоящий охранник, кобура у него не пустая, а в глазах стоит темная вода тюремного терпения).
Даже раздобудь я еще бумаги, мой адвокат (это настоящий адвокат, никаких бутербродов и похлопываний по плечу) не взялся бы ничего тебе передавать, он явно испытывает ко мне отвращение. Еще бы, вся тюрьма знает, что я убил своего приятеля погребальной урной, заполненной пеплом моей двоюродной тетки. Меня перевезли в тюрьму города Сетубал, и это забавно — я всегда хотел добраться до Сетубала и увидеть людей, которые выбрали Пипиту самой красивой женщиной в девяносто четвертом году.
Деньги у меня понемногу кончаются, но еще есть около сотни, я успел взять несколько бумажек из сестриной комнаты, пока она вертелась в коридоре, поджидая полицейских. Я знал, что им понадобится минут десять, чтобы поставить машину, к тому же на Терейро до Паго можно подняться только пешком, по четырнадцати выщербленным ступеням. Удивительное дело, на свободе я вечно мучился отсутствием денег, вытряхивал мелочь из карманов пальто, шарил между диванными подушками, одалживал и воровал, а как только я попадаю в тюрьму, богиня по имени Лаверна подбрасывает мне замшевый мешочек со звонкой монетой, прямо хоть вовсе не выходи из заключения.
Жаль, что эти деньги у меня отберут при переводе в другую тюрьму, там законы построже, непременно заставят раздвинуть ноги, наклониться и все такое. Впрочем, Редька прав: что бы я там на них купил? Ведь меня теперь интересует только время и электричество, а там времени будет навалом, а электричество будет бесполезным. Оставлю деньги парням в камере, пусть закажут себе гигантскую пиццу.
Сколько мне дадут за настоящее убийство? Лет пятнадцать, не меньше. К тому времени, как я выйду, на европейских купюрах будет нарисован кто-то другой, никакой единой Европы уже не будет, а может, и самих купюр не будет. Люди придумают способ получше — скажем, обмениваться отражениями или хлопать друг друга по плечам на каталонский манер.
На второй день мне разрешили сделать один звонок, и я позвонил Лилиенталю, больше было некому. Трубку сняла какая-то старуха, сообщившая мне, что alemán здесь больше не живет, а квартира сдается, и если я заинтересован, то могу прийти к ней на днях и обговорить условия. Лилиенталь не оставил мне записки, ни нового адреса, старуха осмотрела там все, в квартире, я ее с трудом уговорил. Слышно было, как она ходит по его студии, шаркая ногами, пока я стоял у телефона в тюремном коридоре, и переминался с ноги на ногу под взглядом охранника — меня увезли в домашних шлепанцах, а полы здесь просто ледяные. Вероятно, мой друг окончательно уехал на острова, кто-то же должен уехать на острова, в конце-то концов. То, что Ли не оставил мне нового адреса, на него очень похоже: он принадлежит к тем людям, которые вычеркивают тебя из памяти за малейший проступок, им и в голову не придет выяснять отношения или искать виноватых. Чик — и все.
Единственный, кто навестил меня в этой тюрьме, был длинный и печальный пан Грабарчик. Я чуть со стула не упал, когда он вошел в комнату для свиданий (это другая комната для свиданий, в ней есть стеклянная стена и телефон для переговоров), за день до этого мне передали теплое одеяло, и я всю ночь думал, что это сделала сестра, правда, утром сокамерники его отобрали и поделили на две приличные подушки (здесь нас трое, так что особенно не заскучаешь).
Грабарчик мрачно смотрел на меня через стекло, пальцы, сжимавшие телефонную трубку, побелели, и я подумал, что он, пожалуй, и впрямь за меня переживает. Такое же лицо у него было, когда в день теткиных похорон ему пришлось снести ее тело вниз на руках, потому что носилки похоронной фирмы не протиснулись в лестничный пролет. Он нес ее с таким удивленным видом, как будто только теперь, взяв ее на руки, осознал, что это уже не Зоя, а предположительная горстка пепла, дыхание Анубиса, ничто.
— Какого черта ты здесь делаешь? — спросил он сурово.
— Я здесь сижу в тюрьме, — сказал я, — спасибо вам за одеяло.
— Я пытался говорить с твоим адвокатом, но это общественный защитник, или что-то вроде того, и он, сдается мне, даже дела толком не читал. Я приехал два дня назад и сразу узнал новости, об этом даже в газетах пишут.
— Это вы прислали одеяло?
— Ты что, и вправду его убил? — он придвинул свое хрящеватое лицо к стеклу так близко, что я увидел его глаза, черные и сплошные, будто смолой залитые.
— Нет, но я причастен к его смерти. Как, впрочем, и моя сестра.
— Твоя сестра окончательно тронулась умом, — он постучал пальцем по стеклу, — не понимаю, как они могут принимать ее всерьез. Я не располагаю большими средствами, но способен нанять для тебя хорошего сыщика и попробовать выяснить, что там на самом деле произошло. У них есть ее слово против твоего, а результаты экспертизы весьма сомнительны.
— Это бесполезно, — сказал я, — на самом деле нет никакого самого дела.
— Да брось, — он поморщился. — Тоже мне, новоявленный суфий с бритой головой. Не будь ты племянником Зои Брага, я бы и полстолька времени на тебя не стал тратить. Она была хорошей женщиной, и думаю, попросила бы меня вмешаться, будь она жива.
— Но она мертва, — тупо сказал я, — и вообще, все умерли, все, кто меня интересовал. А волосы у меня отрастут.
* * *
Слава Богу, что на вранье-то пошлин нет.
Ведь куда какое всем нам было б разорение!
Во сне я видел Лютаса, но не лежащим на полу погреба, а сидящим за рулем: мы ехали куда-то в машине, полной людей, и мой друг решал, куда мы поедем, а все остальные молчали, даже когда он останавливался, шипел что-то, разворачивался и ехал обратно. Мы всю ночь катались по городу, останавливаясь возле каждой бабки с красными гвоздиками и покупая всю охапку целиком. Машина была завалена цветами, а по радио всю дорогу играли «Grândola, vila morena», потом люди стали выходить, и под утро мы с Лютасом остались одни, покрутились еще немного и выехали на мост Васко да Гамы.