КонтрЭволюция - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Остальский cтр.№ 87

— Когда мы стали близки? Это было… в каком же году? В 62-м, кажется… Что-то у меня голова кружится, когда я вспоминаю…

— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить поточней. Это очень важно!

— Вы знаете, Юра… Вас же Юра зовут? Нет, что я… Конечно, я помню, вы… ох, голова раскалывается… конечно, же вы — Женя, Евгений… как я могла…

И Наташа вроде бы стала опять впадать в транс.

«Ох-хо-хо, как скверно-то… — в панике думал Софрончук, — если она не может вспомнить даже, как меня зовут, дело швах!»

— Нет, — мягко сказал он. — Я не Женя и не Юра. Я…

Вдруг Наталья встрепенулась, сказала быстро, тряхнув, совсем по-старому, своими серебряными волосами:

— Нет, нет, я вспомнила: вы — Николай. Николай Алексеевич, не так ли?

«О-о! Не все еще, кажется, потеряно!» — обрадовался Софрончук.

А Наташа продолжала, хмурясь:

— Погодите, только не торопите меня… и я вспомню… вспомню обязательно… вы знаете, Коля… Гриша был в те времена человек очень робкий. Боялся ко мне подойти. А я видела, он специально приезжает к нам в Суриковский к концу занятий. Сидит на скамеечке и смотрит широко открытыми глазами… У него глаза были необыкновенные и ресницы — женщины завидовали… А я тогда была худющая, кожа до кости, смешливая, похожа на девчонку лет пятнадцати. Так что меня мало кто тогда находил особенно привлекательной. Говорили: она миленькая. Знаете, что в те годы значило это слово? Значит, на меня в общаге после третьей рюмки начинали обращать внимание. Я вообще иногда думала, что я уродка. Не была избалована. А тут видно невооруженным глазом, что человек влюблен до беспамятства. Краснеет, бледнеет. Друзья заметили, стали посмеиваться…

Тут Софрончук не выдержал, вмешался.

— Наташа, прошу вас… тебя… у нас нет ни минуты… постарайся вспомнить дату…

Наташа замкнулась. Точно обиделась. Сказала, не глядя:

— Если будете меня торопить, точно ничего не выйдет.

Помолчала. Молчал и Софрончук. А что оставалось делать?

Наконец она заговорила снова:

— Друзья смеялись, пари заключали, сколько еще дней пройдет, пока он осмелится подойти и заговорить. Или вообще не осмелится никогда. Ну, мне это надоело. И однажды сказала им: спорим, сегодня он будет у нас в общежитии. Я подошла к нему сама. Уселась рядом с ним на скамейку. И молчу, только смотрю на него вопросительно. Он покраснел и сказал: «Здравствуйте».

В этот момент в гостиную вновь заглянул молодой майор и стал делать Софрончуку отчаянные знаки: дескать, совсем со временем беда! Влипнем! Но тот только покачал головой и сделал жест рукой: уходи!

А Наташа продолжала:

— В тот же вечер мы пошли в кино. Причем мне пришлось ему свидание назначать, он все не решался. А потом дошли мы и до общежития, я его провела каким-то чудом мимо нашей церберши. Спор я выиграла. И ничего больше мне от него не нужно было. Хотела его домой отправить. Но выйти оказалось невозможно, церберша дверь заперла. В общем… ночевать ему пришлось в моей комнате. И я решила: будь что будет. Не знаю, на горе или на счастье, но буду с ним. Ну, вы знаете, чем все кончилось. Но в тот день, в ту ночь и еще много дней и ночей, три года, мы были безумно счастливы. И это был не только секс, хотя секс был фантастический. Гриша дал мне уверенность в себе. В его глазах я почему-то была писаной красавицей. Постепенно я и сама в это поверила. Смотрела в зеркало, и мне казалось, что хорошела на глазах — просто мистика! Мы понимали друг друга не то что с полуслова, а вообще без звука, с полувзгляда. Очень много смеялись. Чувство юмора оказалось у нас одинаковое. Абсурд жизни нас больше всего веселил. Наверно, мало кому удается такое счастье испытать… Но с такой вершины и падать оказалось больней… Я не его, а себя виню — надо было все ему объяснить логично, доказать, привести аргументы, вполне могла бы его переубедить. Он уважал мое логическое мышление. Он бы потом мне же и благодарен был бы. Вместо этого я решила обидеться — насмерть. В буквальном смысле слова. Идиотка, дура… Наверно, надеялась, что на том свете встретимся снова, и я ему скажу: ну видишь, что ты наделал… Понимаешь теперь, дурачок?

Помолчала еще секунду, сглотнула слезы. Потом сказала, будто задачку решила:

— Тот первый день… когда я подсела к нему на скамейку, а потом в общежитии мы оказались — это было… третьего мая 1961 года.

Софрончук крикнул: «Спасибо, какая ты молодец!» — и побежал в кабинет. Сам пошел к сейфу и на глазах майора и «медвежатника» стал набирать: 030561.

Ничего. Ни клика, ни щелчка. Полное молчание.

— Давайте взрывать, — сказал майор.

— Нет! Еще одна, последняя попытка! — вскричал Софрончук и устремился назад, к Наталье.

Наташа сидела и смотрела в одну какую-то точку — в прошлое, наверно, смотрела.

Увидев Софрончука, сказала:

— Но вообще, это как считать. Весь вечер мы с моими однокурсниками веселились и пили «Донское игристое», то самое, которое они мне проспорили. Теперь пойди его еще достань. А тогда запросто, в гастрономе на углу… Так что произошло между нами то, о чем вы спрашивали, уже ночью… То есть, строго говоря, четвертого мая…

Софрончук на этот раз не побежал сразу к сейфу, а медленно, пятясь, стал двигаться к двери, не отрывая взгляда от Натальи. Он мучительно думал — ведь это был последний, третий шанс. Остановившись на пороге, он сказал:

— Наташа, ты говоришь, что Фофанов несколько недель приезжал к тебе в институт и тебя высматривал… А это значит, что и до этого он тебя где-то видел, что вы, видимо, были уже знакомы, пусть шапочно. Не так ли?

— Да, — сказала она. — Конечно! Он работал тогда в Институте мировой экономики, денег ему все не хватало, хоть он был уже и кандидат, и старший научный сотрудник. Поэтому подрабатывал, статьи писал, лекции читал по линии общества «Знание». И вот досталась ему путевка — лекция о международном положении в Доме художника. А там авария какая-то случилась, что ли… И перенесли лекцию в последний момент к нам в институт. Я выхожу после занятий, какое-то настроение было странное, в общагу идти не хотелось… Я тогда как раз расстаралась со своим приятелем Гошей. Он хороший был, Гоша, но себя любил чересчур, его эта страсть от всего другого отвлекала. Но в тот день мне было тоскливо… И от тоски зашла на лекцию. Слушаю: вроде обычный набор трескучих фраз, все эти империализмы, колониализмы, борьба за мир, военщина израильская и прочее. Но лектор моложавый, хорошенький и голос красивый. Просто бархатный голос, гипнотизирующий. Если в смысл не вдумываться, можно заслушаться. Ну, я заслушалась, для меня почему-то голоса тогда очень много значили.

— Быстрее, Наташенька, быстрее, вспомни, умоляю, в какой день это было?

— Трудно вспомнить. Я ведь тогда не придала этому особого значения. В конце стала ему всякие вопросы задавать каверзные. Вроде, например, а кто войну 48-го года начал. Израильская военщина или арабская? И какая позиция была у злобного американского империализма по поводу конфликта вокруг Суэцкого канала? Ведь Гоша был ой как подкован, «Голоса» каждую ночь слушал. Я от него и поднабралась. В общем, сбился мой лектор, покраснел, и ему это так шло, такой он стал милый, я залюбовалась…