Спокойный хаос - читать онлайн книгу. Автор: Сандро Веронези cтр.№ 12

— Вот именно.

На дороге интенсивное движение: в бесконечном потоке машин мы еле передвигаемся, стекла автомобиля опущены, и кондиционер работает без толку. Ветер играет выбившимися прядями волос Клаудии, подчеркивая их красоту и блеск. Только ее косичка, прикрывающая висок, лежит неподвижно. Что же мне ей сказать? Как поменять тему разговора, прежде чем речь пойдет о необратимых вещах?

— Знаешь что, звездочка? — придумал я. — Я забыл, как зовут маму Бенедетты. Барбара или Беатриче?

— Барбара, — ответила она, а потом добавила запальчиво: — Почему она не хочет, чтобы ты говорил комплименты Бенедетте?

— Какие комплименты? О!.. Да нет же, звездочка, мы говорили не о Бенедетте. Она просто так выразилась по поводу того, о чем мы с ней разговаривали раньше…

Вот-вот. И это как раз о вещах, которые поражают детей и которые их не поражают.

5

Еще один по-летнему теплый день. И снова мы приехали довольно рано…

Чтобы не скучать по пути в школу, мы с Клаудией придумали игру «К сожалению» и играли в нее со спутниковым штурманом. В качестве места назначения мы ввели в компьютер адрес школы и стали систематически нарушать команды, которые нам подавал холодным и безапелляционным тоном препротивный женский голос, подсказывающий самый короткий путь: «Поворот направо СЕЙЧАС!» — приказывал голос. Но я ему возражал: «К сожалению, мне не хочется» и продолжал ехать прямо, штурман сбивался и начинал просчитывать варианты пути к месту нашего назначения, а Клаудия смеялась. Компьютер снова выбирал маршрут, и снова женский голос заводил свое: «Через сто метров поворот налево». А я его урезонивал: «К сожалению, это непросто»; но голос настаивал: «Поворот налево СЕЙЧАС!» — я же поворачивал направо, а Клаудия сообщала штурману: «К сожалению, мы свернули направо». И снова компьютер сбивался и заново пересчитывал весь маршрут, а мы смеялись. Ведь и вправду сказать, невозможно было не смеяться над контрастом между безапелляционными командами и овечьей покорностью, с которой, после того как мы нарушали его приказы, процессор начинал просчитывать варианты маршрута: голос, выдающий команды не терпящим возражений тоном, на фоне автоматического терпения цифр звучал нелепо и возбуждал непроизвольный смех: это и есть безысходный юмор машин, тупо повторяющих всегда одно и то же, у них нет альтернативы, единственный выход — сломаться. Дети мгновенно улавливают эту комичность, именно поэтому им так нравится ломать игрушки. С врожденным талантом они находят слабые места в любом механизме и, подобно автоматам, способны упорно повторять одно и то же бесчисленное количество раз. Клаудии, конечно, никогда бы не надоело сбивать с толку спутниковый штурман, а сейчас ее серебристый смех исцелял мое недовольство из-за заторов на дорогах, грозивших испортить мне настроение на целый день; а посему, несмотря на то, что наше неподчинение командам штурмана значительно удлинило наш маршрут, а следовательно, и время пребывания в пробках, все равно мы приехали в школу в хорошем настроении, и поскольку мы выехали из дома очень рано под предлогом позавтракать в баре (но, по правде говоря, потому, что уже в четверть восьмого мы оба были готовы на выход), мы снова были первыми. Опять, как вчера, мы нашли прекрасное место на стоянке и, как вчера, наблюдали, как родители с детьми один за другим прибывали на школьный двор. Пока Клаудия беспечно болтала со своими подружками, на меня наседали с заверениями быть всегда к моим услугам их родители, которые вчера держались от меня в стороне, потому как мы были малознакомы или только визуально знали друг друга, главным образом это были мамы, поскольку сегодня, на второй день учебного года, отцов было мало. Добрые женщины с искренним сочувствием отнеслись к моему трауру, они пополнили уже и без того длинный список людей, на которых я мог рассчитывать в трудную минуту, хотя, по правде сказать, я даже не могу себе представить, о чем таком я мог бы попросить именно их. Впрочем, они и сами прекрасно знают, что я никогда не обращусь к ним за помощью, но для них главное было сделать этот благородный жест, и я это оценил. Вот только беда, за этими церемониями время пролетело незаметно, и звонок, прозвеневший минуту назад, застал меня врасплох. Клаудия чмокнула меня в щеку и зашагала по коридору вместе с Бенедеттой, а уже знакомый мне комок мгновенно сжал горло. В тот момент то, что я должен был бы делать (улыбаться и смотреть на нее, пока она не исчезнет из виду вместе со своими одноклассниками), мне показалось до неприличия недостаточным.

— Клаудия! — кричу я, и она останавливается. Я жестом приглашаю ее подойти ко мне, и она возвращается. И ее подружка Бенедетта тоже остановилась, но не пошла за ней, ее мать Барбара пристально на меня смотрит, а я ей улыбаюсь. Вот и она, моя Клаудия, она подошла ко мне с вопрошающим видом человека, не знающего, что и ожидать. Зачем я ее позвал? Я наклоняюсь к ней и целую ее в лоб, но очевидно, что этого недостаточно, чтобы хоть как-то оправдать мой порыв. Зачем же я ее позвал?

— Вчера я весь день провел здесь, честное слово, так весь день и просидел во дворе школы, звездочка, — слышу я свой шепот.

Она делает большие глаза.

Ну да. Но и этого недостаточно. Комок у меня в горле не проходит.

— Знаешь что? — добавляю я: — Я останусь здесь и сегодня тоже. На весь день, пока ты не выйдешь после уроков. Я буду ждать тебя здесь, во дворе.

Вот сейчас в самый раз. Клаудия воспринимает новость с элегантной невозмутимостью, хотя на лице у нее и написано удивление, приятное удивление. Она оглядывается на свою подружку, которая ее ждет в коридоре, потом опять смотрит на меня.

— Значит так, — снова вполголоса заговорил я, — на перемене выгляни в окно. Я буду там.

Я снова целую ее в лоб и выпрямляюсь. Где-то я читал, что европейские родители, в отличие от американцев, игнорируют одну очень важную вещь: они никогда не наклоняются вниз, чтобы поговорить с детьми, я не знаю, правда это или нет, но как бы то ни было, я всегда поступаю именно так: разговаривая со своей дочерью, я всегда к ней наклоняюсь. У меня это получается как-то само собой. Клаудия поднимает вверх голову и смотрит на меня, но ничего не говорит, зато потом так легко и нежно, таким совершенным движением она погладила меня по руке, что эта ласка заменила мне все слова, которые она не смогла произнести. После этого она поворачивается ко мне спиной и догоняет Бенедетту, их проглатывает темное чрево просторного и уже опустевшего коридора.

Дело сделано. Вот, оказывается, что меня разбудило так рано сегодня утром, вот, что я задумал сделать, — и сегодня тоже я хотел остаться здесь, у школы. Комка в горле больше нет.

Барбара и мать Нилоуэфер (она египтянка, я что-то не припомню ее имя) приглашают выпить чашечку кофе в баре, и я соглашаюсь. Как ни в чем не бывало мы разговариваем о наших дочерях, это совсем другое дело, чем без конца выслушивать соболезнования и заверения в готовности прийти на помощь: этим летом у Нилоуэфер случился серьезный отит и испортил ей все каникулы; Бенедетта написала в своем новом дневнике: «Я хочу быть крутой, сексуальной и злой» и т. д., и т. п. Я рассказал о двоюродном братце Клаудии, Джованни. Этим летом он с матерью и младшим братом жил у нас на даче на море и однажды ошарашил нас, взрослых, да так, что его неслыханная доныне угроза, наверное, навсегда запечатлится в нашей памяти. Я объясняю моим слушательницам, что этот мальчик, хоть и ровесник Клаудии, но ниже ростом и хилый, он всегда ей рабски подчиняется, а Клаудия с ним обращается (или, может быть, лучше сказать «обращалась»: кто его знает, как оно теперь будет) абсолютно бесцеремонно. Вот я им и говорю, что однажды утром он приходит на пляж с новенькой маской в руках, мать ему только что купила, он прекрасно знает, что Клаудия сразу же ее у него отнимет, она захочет первой обновить ее, как она всегда поступала почти со всеми его игрушками и вещами, но на этот раз он решает дать суровый отпор и уже приготовился к этому; с маской в руках, он смело выходит вперед, весь такой щупленький, чахлый, тело покрыто кремом от загара, куда ему до Клаудии, и когда он подходит к моей дочери, а она уже заметила у него маску и готова нахально вырвать ее у него из рук, ведь так уж между ними заведено: она тиранит его, а он терпит и подчиняется, и уже давно смирился с таким положением вещей, что ему оно кажется вполне естественным; ну так вот, в тот момент, очень даже может быть, последний, когда маска могла бы еще остаться у него в руках, он разродился первой в своей жизни угрозой: «Полегче со мной, ты, смотри у меня, а то ведь я добрый!» Так и сказал. Но на Клаудию угроза не произвела никакого впечатления, только, прежде чем совершить неизбежный поступок, какую-то долю секунды она поколебалась, однако маска все равно перешла из рук в руки, но в моих глазах, в глазах его матери, Лары, а сейчас и этих двух матерей, которые, я заметил, сидят как огорошенные, то есть в глазах взрослых, этот мальчуган вдруг превратился в романтического героя, а его фраза стала манифестом неудачников.