Нет кармана у Бога - читать онлайн книгу. Автор: Григорий Ряжский cтр.№ 20

А по домашней жизни не скажешь. Внимательно-негромкий такой, отточенный в движениях, с улыбкой по обыкновению, но не той, широкой, что вне семьи, а домашней, чуть застенчивой и отчётливо благодарной. Недавно ямочки прорезались слабые, каких ни у кого из его родни совершенно не помню. Едва заметные, чуть выше кончиков губ, когда выкладывает их в задумчивую линию. Интересный, одним словом, пацан получается. Но не совсем пока ясно, к какому человеческому типу относится. И какова изначально психофизика. Наверное, я отдал его в баскетбол именно по этой причине, чтобы внести ясность. На бессознательном уровне. Помнил только, что спорт, он тоже раздевает, как и творчество, но только при высокой степени самоотдачи. Теперь главное, чтобы расти не переставал мой мальчик. Нравственно и в сантиметрах. Хотя и с химией тоже хорошо бы разобраться, что там у него и каким способом расщепляется. Про Никуськину химию понимал всё и давно, с самого рождения. А тут рождение упустил в силу известных вам обстоятельств, так что навёрстываем теперь с божьей помощью.

Так вот, застал за чтением. В руках не что-нибудь, а «Стельки из Песца», отцовский роман, свежепереизданный, в новой обложке, с иллюстрациями в броский цвет. Кажется, я тогда ещё пытался вяло возражать, получив на одобрение макет, прогундосил что-то типа: комиксы, мол, напоминает, а там ведь у меня серьёзнейшая тема поднята, этическая составляющая, нравственный выбор, факт греха, проблема морали, всё такое… А они, помню, в ответ, мол, да-да, само собой, всё вами перечисленное имеется в вашей чудной книге, Дмитрий Леонидович, и даже больше, прихватывается и второй слой, невидимый, так сказать, мы это отлично понимаем, мы же с вами профессионалы, не первый день в искусстве, не сомневайтесь. Но подумайте сами, мимо скучной, неяркой, неживой обложки ваш читатель пройдёт и не заметит, он же, как правило, не в курсе, что там, под обложкой, вами соткан целый мир, наполненная событиями жизнь, в которой бурлят и варятся человеческие страсти. Нет, бывает, и знает, конечно, но далеко не всякий. А так, как мы предлагаем… увидит… подойдёт… рука сама, глядишь, да и потянется… И к кассе, к кассе, рассматривая по пути цветные иллюстрации. И что, неужели нам с вами не нужен такой человек? Этот наш покупатель. Нужен, и мы ему поможем, как умеем. Не надобна ему его половинка? Продадим два раза по четвертинке. Но это к слову, к слову, шутим. И помните, дорогой вы наш автор, читатель тоже имеет все человеческие качества, абсолютно все! Так давайте будем психологами вместе, согласны?

Мне осталось лишь снова вяло согласиться побыть попутным психологом и в очередной раз утереться. Но тем не менее прав вновь оказался не я. Доптираж ушёл влёт, как и было обещано издательскими искусствоведами. И в руки я получил очередной конверт толще своего романа. После этого и обнаружил у себя в кабинете увлечённо погрузившегося в мой текст сына. Он даже не сразу заметил, как я вошёл. Сидел в кресле, воткнувшись глазами в страницу, и продолжал её интенсивно буравить. Дышал при этом так, будто занимался мальчиковым онанизмом. Увидев меня, быстрым движением отложил книгу и, так же молниеносно сменив выражение лица с застуканного на деловое, сразу спросил, без всякого приготовительного перехода в тему. Видно, параллельным курсом варилась в голове ещё и другая каша:

— Пап, а как же у него эта спасительная трава вырастала, если под сценой нету света? У Песца твоего. Листья растений имеют хлороформ, это из ботаники известно, который перерабатывает дневной свет в питательную среду. И тогда растение растёт. А у тебя под сценой темно, как у негра в жопе. — Он улыбнулся хорошо, с двумя извинительными складочками у приямков. — Это так у нас ребята говорят, про негров, не я. Но я про другое, пап. А у тебя всё на этом держится, всё дальнейшее развитие сюжета. Если бы он, допустим, шампиньоны выращивал, то всё бы тогда у него получилось. Был бы урожай. Потому что у них нет хлороформа. Но тогда его бы опустили, Песца твоего. Сделали б обиженным. Манькой. В смысле, петухом. Или замочили бы совсем. Поставили б на перо. У них ведь там всё налажено, да? — Он вопросительно посмотрел на меня, как на серьёзного профессионала, с чьим творчеством наконец столкнулся лицом к лицу.

Я как-то резко ослаб и присел на ампирный диванчик, наш с Инкой любимый, испанского мебельного гобелена. Пружина ойкнула и прогнулась, впустив меня к себе по старой памяти. Не знаю, от чего в этот момент я ослаб больше: от того, что выдал мой пронзительно толковый не по годам индусик, или что на корню разваливалось давно и успешно продаваемое произведение литературы. В смысле, драматургии и сюжета. Из-за допущенной автором непростительной небрежности. И ещё третье соображение, такое же отвратительное, как и первые два. Почему, скажите на милость, по-че-му ни одна редакторская сволочь не заметила такой важной стержневой оплошности? Ну, представьте себе, вдруг мой роман попадает в более-менее интеллигентные руки. По случаю. Например, к школьному учителю. По ботанике. А книжку саму забывает в классе ученик. Скажем, Джазир Раевский. Читать сам-то ботаник навряд ли станет, но пролистнуть на переменке — вполне. И наткнётся. И чего? Позор родителю? Сын за отца не ответчик? Все затраты ума и сердца — курам на смех? Хорошо ещё, что в сериале вообще первая зона, которая общего режима, отсутствует, там всё сразу со второй начинается, со строгого режима, с парника подсобхозяйства. И вообще, как мне объяснил потом продюсер, когда права покупал, некогда на экране му-му тягомотное разводить, о рейтинге нужно думать, о зрителе, о бабках. Чтобы не дать расслабиться ни на миг, никому. Такой уж у нас труд, сказал, адовый. Ненавижу, бля, говно это. Труд, конкретно, или же моё произведение — не уточнил. А я из скромности не поинтересовался.

Но отвлёкся, дальше излагаю. Так вот, странно. Странно оттого, что за годы, пока книга на полке, ни одного читательского недовольства. Ни единого обращения в общество защиты прав потребителей. Ни малейшего язвительного намёка в прессе на несовершенство столь любимого народом и успешно экранизированного романа. Кто же тогда меня читает, Господи? Какой такой терпимый мой поклонник-негодяй? Или ты, Бог небесный, убрал меня в свой охранительный карман, закрыв глаза и поместив предохранительные затычки в уши?

А Джаз? С ним теперь как? С незрелым умником, не ко времени опередившим и события, и самого себя? Не хочу сказать, естественно, что в руках его отрава, но в каком-то смысле имеется элемент нежелательности для подобного раннего постижения взрослой жизни, согласитесь. И элемент этот залетел в его руки непосредственно из моих. «От создателя» — так сейчас говорят. Об этом стоило подумать не спеша. А Джаз между тем решил продолжить важный для себя разговор с отцом, как с автором предмета его последних исследований.

— И ещё, пап, — сын окончательно развернулся в кресле ко мне лицом, — я там у тебя в книжке обратил внимание, что процесс изготовления дури требует особого типа сушки исходного материала. Иначе лист потом ломается и неправильно крошится. А прожилки как раз наоборот — не отделяются, как положено. Это как бы увеличивает объём готового продукта, но не способствует его удельной крепкости. Я правильно понял?

Я открыл от удивления рот. Честно говоря, мне рассказывал о производственных наркоманских ухищрениях один знакомый перец, ещё до Инки, при глубоком совке, после чего и дал курнуть. Я курнул впервые, подержал воздух в себе, как тот советовал, но ничего приятного из этого для себя тогда не извлёк. Потом только мутило в животе и воняло в полости рта. Кайф прошёл мимо, не цепанув за живое. Короче, что осталось в памяти, то и наваял. Мне ж не это важно, не технологические особенности производства. Мне важен сам человек и то, как он меняется в зависимости от нестандартных обстоятельств, насколько готов предать или быть преданным. Или проданным, в обе стороны. А ещё жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Горе и радость. Предательство и преданность. Добро и зло. Душа и дух. Душевность и одухотворённость. И наоборот, бездуховность и полное бездушие. В самом человеке. Вот что меня интересует в первую очередь. Я автор. Я литератор. Писатель. Властитель. Наставник и оберег. А мальчик мой дотошный — про то, как крошится лист. Зачем ему всё это?