Лестница на шкаф - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Юдсон cтр.№ 144

Страница

Ил заново отхлебнул, чокнувшись с собой. Там повсюду вечный снег — голиком не обобьешь! лопатою гребут! — сугробы высокие, по горб, все завалено — а больше ничего нет. Это просто гигантский пробел в Книге. Пустошь. Мороженая манна. Монино, Оптина, Горки — три топоса на… Сто шагов-толкований. Голодный индикоплов-топограф заблудится — то ли Казан, то ли Таган. Колымоскворечья глубок лубок! Там духовито. Трогательные рубленые целковые (пальцами ломают, гнут) с еловыми шишками на решке, а фиников — ни фига. Одним облом торгуют. Жертвенных мишек Влесу нарисовать сами не могут. А уж мнишек в сокольниках!.. Им только вывески малевать: «Сеялки. Молотилки». Растворенное троянство бричек! Везут сырой земли, сухих ветвей и только… Привстать в телеге, завидев маковку Царь-церкви — обросла корнями, бурьявником, диким николкой — потянуться к золотой луковке, аки к морковке на елке, заплакать сладко, словно уткнувшись маменьке в колени… Ты видишь ли меня?.. Кресты из москвалымского кипариса (валенковое дерево) на погосте, все в снегу. Тишь. Закопана бывшая вывшая вьюга. А за капором снега — купола златоглавы, а над ними вечерне стаи чертят и грают — проекции ангелов. Перевернутая готика сосулек… Саврасы прилетели… А чо там делать — скакать под елкой из-под палки, чаевничать да сумерничать? Сидеть у заиндевевшего окошка, протопив печку и закрыв вьюшку, пить очиститель стекла и чувствовать, как светлеет на душе. Угорать! Рисовать на шероховатой, в хвоинках, бересте (хвойной бумаге), как идет снег. Его множество ног. Снег на солнце — соль нег. Серебро че-шуй, как говаривал там рядовой Ким, шугая салаг из ордена иешуитов. Я не ваш, сиваши! Когда, отодвинув бумажную дверь, ты выходишь с утренним ведром и исписанным веером во двор и видишь в щель бамбукового частокола, как Красный Сфинкс лежит на заснеженном кургане и каменная корона-скуфья его заляпана снегом — ангелы за ночь насрали — вглядись, не тяня за хвост, в полузадернутые временем глаза храмозверя (камышовая панда в пандан с потапычем), шепотом сочти их. Их и в разлуке — три. Мало — остальные растаяли, пока шли. Нечетное счастье. А снежные бураны, шелеговая шурга! Занесет и не спросит. Велика степь, отпоет… Отбоянит, степанида… Покатит кирюха на тяжелых колесах… Превратит в ледяную статую, сидящую, гордо выпрямившись, со стиснутыми коленями, руки перед собой ладонями вверх. Люди в школу каску форменную и ту с подшлемником вязаным обязаны таскать — мороз такой, что голова к железу примерзает. Замерзших в поленницы обычно складывают, а чуть погодя заносят в избу и устанавливают по солнечному кругу — зимний хоровод — чтоб размерзали. Оттайка-ростепель. Талая тоска пополам с молотой печалью — по той стороне Подлуны, по тамошнему скудному райку, по комчатым буграм с курившимся огнем, по тусклому солнцу над посадскими сопками, где стланик хвойно зеленеет… Там и глист иглист! Вши вширь! Пандемия да и пантеизм педикулеза! Лохматые псориаз с лишаем — верны до слез! И белизна полей. Никакой спектральной размытости. Равномерно обледеневшая, смерзшаяся поверхность Москвалыми. А здесь зимой снега не выпросишь… звезды в песке и колючке… Здесь тоже иногда белеет на полях, не спорю — но это рваные использованные «кульки любви», носимые страстно ветром. Там — Люда, первая любовь. Последующая кристаллизация скуки. Когда в сосульках сеновал во сне. Неизменные зимы, зимы, зимы — безымянные, пустынные, как зевок Людоеба — а-ах, что там, изморозь или гроза?.. На свете нет тоски такой, которой снег бы не оттачивал. Еще тошнее, когда он скрипит по стеклу. В детстве, помню, болел воспалением среднего глаза и лежал на печке укрытый, рассматривая в Книге воинство букв — кто с копьем, кто с луком, битвенники на ристалище листа, — а снег ходил за окном… Злой мороз с кристаллическим звуком. Имману скрипт! И молитвы не спасают, Лазарь подери. Хотя так молятся, что снег под коленками протаивает. Колымосковские монастыри с их сосновыми колоннами и осиновыми иконостасами — как таковые, как целое — просто огромные истуканы, идолы. Жилые изваяния божеств. И жертвие простое — постоялые подвижники. Прав ранний Рамбам — славобесие Перуна да Велеса! Не зря на изере язычник — «паган», отсюда устойчивое — погань. Вот такой каравайной формы здоровенные божки — соборы-срубы по грудь в снегах. Матрешкианство! Их однообразная пасочья архитектура, облитая белым и посыпанная разноцветью — замороженная музыка. Деревянное благоговение! Кресты новые, кленовые. У матушки пресвятой Богородицы из-за щечки каплет… Чудотворная приворотная! Свечки величиной с бочку… Соседи, прости Лазарь, пономарь с дьяконом… Знаю, как облупленных — «посидите тут, пока я помолюсь там». А сами в сенях из шубы наливают! Там не к Яхве ходят, а на Елку. Орган я как-то слушал на всенощную — древний, простудный, — забрел в лавру под свирепую свирель метели, заплутав на хануку, — а тут, глядь, бьют ключи свечей, гремит фа-соль, форель стоит в течении ручья, старинный лак, стрельчатый лес, клавиши с ладонь — так исполняла лупил по ним кулаком и давил локтем, а то звуки не извлекались, а все вокруг давились от смеха и прыгали в вывороченных шубах и звериных личинах. Зато у них там аж семь видов льда, а также обнаружен межзвездный летающий лед — всурьез! — а здесь в Лазарии один только гольдлед в кухонном холодильном шкафу, в морозилке. К чему усердствовать… Бог по прозванью Имя сохраняет все и вся без нас. Там — полнокровие мясца, здесь — остов, чопорный и гордый. Ну и зачем я хочу туда, на общую кухню, где суповый пар москвалымских мослов, где снег, облипающий плиты, где борщ и бор едино темны — а я пробираюсь со своей кастрюлькой для молочка и мамонтятинки… Шарф вечно лезет в фарш… Собачий хлад и грыз. Стремлюсь, Лазарь возьми и пойми, туда, где зима разъярялася. Ушещипательно… Из чума носа не высунешь. Холодрыга, холера! Тифозная горячка, графинчик на корках, буржуйка на книжках… Снегария! По Книге, кто читал, продрался, снег — символ отнюдь не холода, но теплоты. Там у нас наст. Натоплено. Как это протоптано: «Большой пегий ранец на спине, валит снег…» Парно! Братья-гимназисты, в общей судьбе… Бней ранец пег — песцовой кожи, литснег этот… Рань, школьная брать. Тось. Груска.

Ил отхлебнул, прикрыл глаза и увидел, как снегозавр, покачивая громадным костяным гребнем, бредет по ледяной пустыне, волоча по сугробам тяжелый шипастый хвост. Вожатый-погонщик, как бы не сам Ратмир-староста, сидит в своей корзине-лукошке на спине зверища и колет того за ушком оструганной палочкой, поощряя ящерка. Хорошо смотреть на эдакое из теплой избы, приникнув со свечой в руке к заметенному окошку. Там луковица в ящичке растет на подоконнике, щели в рамах заткнуты мхом и заклеены полосками бумаги — из Книги настригли…

Ил снова отхлебнул. Голос матушки звучал все глуше в его душе, долетал отдаленной колотушкой. Москвалымь — матерь ящая, поганая, косорылая, гугнивая. Уродилась на сливу! Пресущая. На площадях измызганных пролузгала ясак исаков и иаков — и съела свой послед на последях… Замурзанный разум. Все закоулки знаю, родовые каналы — знакомо, влажно… Сыро, как у Иры. По поводу мокрого снега же могу сказать: уж как нужен! Заснеженные воротца трухлявые… Трухмальность воли! Кикарная кикиморная брань… Черкнуть, что ль, не откладывая в долгий ящик, самобранный очерк «Сивонизм как высшая форма мазохизма» — час от часу не легче! — а чего действительно, от льняной скатерки снегов, где сиживали спокойно на кочке среди благородной охоты — бей лис! — с древней скорбью играя струнный квартет — и тащиться, не будь дурак, дрейфовать в болота и лоботомию БВР, в костохруст Херембурга… Эх ты, больших ученых! Математик генетический. Учетчик! Теорема Каши с маслом. Поешь с наше! Пьют, смеются и рассчитывают. А задача одна — как к копейке прибавить копейку, полшекеля… Поймать пятак! Увы, надо признать, что буквы лишь заполняют пустоты между числами. Тут у нас так. А там у нас, как водится, кириллица, мефодица… Пора гусиного пера. Свеча оплывает, течет… Нагар — стеариновый ручей… Припади и пей-с!.. Эх, Колымосква — калечина-малечина! Припадаю на обе… Припадаю́ язык! Москвалымь поспевает гуськом — разлаписто, варено-обмороженно, беспорядочно, куриной лапой — «гусь, куда несешься ты?..» Тройка борзая летит — знамо, на собаках ездят… На Николу-зимнего ход к пирогу с хоругвами, подобру-поздорову… Иконостынь! Окоченевшие кочаны промозглых мозгов! Высок коэффициент ай-да! Кто по дрова! В стуколку! Расшибалочку! В голицах по снежной улице слаженно, стенобитно прут драчуны до церквушки На-Кулачках. Обскуранты бьют чернонародье! Белый передел! Пря беззаветная! Забубенные спинушки! Миряне! Ставни — и те с сердечками! А радиаторы в избах укутывают песцовыми шкурками и считают пушистыми домашними богами. Святым духом живут. Печь образами топят. Лежка, коромысли. Ума полати! Небесная, так сказать, Колымосква. Затомис Небось. Просветленные в Снежном Граде… Исполать! И начала уже строиться лестница до небес с лавками по обеим сторонам. На ступенях сидят поселяне. Сидельцы, глядь, мечтатели! Звездопыты с ртутной мазью! Эх, торговлишка тамошняя — землю продать да небо купить… Земство! Община! Щи на столе, овчина непромытая на лавке… Уклад! Апропо, это только на Москвалыми возможно выражение «Миру на водку!» Милые ненужные слова… Сродни нехитрой снеди… Сиди-тко лучше дома, кулебяка, да играй в жмурки либо в гулючки! Чтоб сдуру не ударились в бега — сбавляли подушную, слагали недоимк… Уж мы лень-то сеяли, сеяли — ленное колево колымосковское! Да не в корм, смотрю… Палец о палец потереть ленятся, не говоря о лампаде. Леность даже не к беспредельности — вселенность! — к прелости… Уныние. Еще раз повторяю: тоска, тоска акостова. Не знаю сам, отчего одолевает меня тоска. Обрыдли яллабонические песни, эх, их рваный размер и сумрачный надрыв… Амплитуда вознесения… Пошли они все в дупло! Дундят над внутренним ухом — мол, кто ты как он есть? Мечтательный печальник, ловкий вред, задумчивый левкой Илья? Товарищ влагалищ, друг кувшинок, столовертящий Ил ли? Раздолбай аразыч Иль-Страж, псоглавый держатель и мерятель колючки роз? Нет, брат, взапрежний Илья Борисович — колымосковский арифметр и механик, яросвет-народоводитель, учитель «мать-и-мачехи» — просыпался и заводился в нем. Невмоготу становилось от упорядоченного подзаборного существования в лучезарной БВР, внутри этой бочки с сочными огрызками — без кочек и без косточек… Скучня! Авось вернусь, когда растает снег… Авось, о Шиболет народный, тебе б я оду посвятил — игральные дикости природы, код нерасчисленных светил! Медом не корми! Святое слово, глядь! «А вось», как писал в дневнике один москвалымский царек.

Страница