У нас в саду жулики - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Михайлов cтр.№ 38

…Из коридора доносится шарканье – Наталья Михайловна уже заходит в тамбур. Я заворачиваю срезанную корку и встаю…

Переступив через порог, Наталья Михайловна скрещивает ладони и, оперевшись на палку, поднимает голову:

– Опять не успела…

На ее бесформенном теле поверх какого-то подобия нижней рубашки висит что-то напоминающее кофту, кое-где уже протершуюся; опухшие ноги обуты во что-то похожее на галоши; клочковатые седые волосы неряшливо и несвеже спадают на оплывшие дряблые щеки. И – неожиданно совсем еще молодые глаза.

– Я вам кое-что хочу показать… – Наталья Михайловна замечает пишущую машинку и, точно юный натуралист, увидевший заветную птицу, в задумчивом восторге застывает. – Может, вам будет любопытно. Если найду… Денег еще не надо?

– Не надо, не надо… – я хватаю купленный Наталье Михайловне батон и, помогая ей развернуться, поддерживаю перед собой за локоть…

В этой комнате почти совсем нет мебели. Но зато все пронизано солнцем. Когда-то приличный паркет уже весь в подтеках и выщербинах. На обширном колченогом столе – стеклянные банки, пожелтевшие газеты, сковородка, на сковородке – остатки, наверно, еще прошлогоднего варева; вместо скатерти – тоже вся в подтеках клеенка, когда-то цветастая и яркая, а теперь поблекшая и грязно-серая.

У Натальи Михайловны целых два окна, и оба выходят на Невский. Когда Клавдии Ивановне требуется «взаймы», она приходит к Наталье Михайловне покалякать, а заодно и провести тряпкой по стеклам. А раз в неделю приводит Наталью Михайловну в ванную и устраивает банный день: сначала ее раздевает и моет с мылом, потом причесывает; а напоследок – постирушка. Бельишко сушится прямо в комнате на веревке.

Когда-то Наталье Михайловне принадлежала чуть ли не вся квартира. Так, во всяком случае, утверждают соседи. А Варвара Алексеевна говорит, что у Натальи Михайловны было пять мужей. И что она их всех сгноила. Еще до войны. А Наталья Михайловна говорит, что Варвара Алексеевна была до войны ключницей. В тюрьме. Просто не знаешь, кому верить. А сама Наталья Михайловна работала учительницей, и иногда к ней приходят ее бывшие ученики. Правда, соседи считают, что любовники. Если я их правильно понял, то, наверно, тоже бывшие. Среди них такой благообразный седой старик лет шестидесяти пяти, соседи говорят, что профессор, и еще один пьяница по прозвищу Комбат. Он ей чинит электроплитку, и Наталья Михайловна разогревает на ней пищу, не выходя из комнаты. Чтобы не тащиться на кухню. И все время что-нибудь перегорает. Тогда пьяный Комбат берет деревянную лестницу и ковыряется с пробками. А соседи стоят внизу со спичками и смотрят.

А в последнее время зачастил тоже пьяница, но помоложе, примерно моего возраста. Тезка. Обычно он появляется по ночам и нажимает на все кнопки подряд. Если Наталья Михайловна не дремлет, то она ему в конце концов открывает. А если не открывает, то вся квартира не спит и кто-нибудь выходит в коридор и закрывает дверь на крюк. Потом все-таки не выдерживают и вызывают милицию, и моего тезку забирают.

Наталья Михайловна говорит, что этот широкой души человек когда-то играл в шахматы с Корчным. И даже его побеждал. А теперь, когда Корчной убежал за границу, затосковал. И Наталье Михайловне его очень жалко.

Недавно он чуть было не покончил с собой, но Наталья Михайловна его спасла. Дала ему взаймы три рубля.

До прошлого года Наталья Михайловна ютилась в двух смежных каморках: одна примерно метров восемь и без дневного света, а другая чуть побольше и даже с окном, но окно упирается в стену; а когда Тихоновым дали квартиру и освободилась жилплощадь, то написала заявление, и ей неожиданно пошли навстречу. Наталья Михайловна переехала в двадцать четыре метра, а ее каморки отремонтировали и перегородили, и получились две отдельные комнаты. И, хотя по нормам и не положено, говорят, что скоро заселят. Но вроде бы уже кто-то прописан. А Наталья Михайловна живет теперь, как царица.

Еще до войны она написала Сталину письмо – Наталья Михайловна рассказывала мне уже сама, – чтобы ей разрешили редактировать газету. Все затраты она берет на себя, но только при одном условии: все члены редколлегии должны быть беспартийными. Пока она дожидалась ответа, муж, а был он у Натальи Михайловны все-таки единственный, куда-то пропал. А она все ждала… Детей у них не было. И теперь она осталась совсем одна.

Но государство Наталью Михайловну не позабыло. Заслуженная учительница получает пенсию. Сорок шесть пятьдесят в месяц.

Наталья Михайловна передвигает на столе сковородку и, переворошив газеты, шаркает к себе в угол. Возле кровати на тумбочке горит настольная лампа. Она освещает не совсем свежую простыню и свисающий к полу дряхлый плед, когда-то красивый и ценный, наверно, такой же старый, как сама Наталья Михайловна. Над тумбочкой на простой доске – обтрепанные томики книг. Салтыков-Щедрин, Герцен, Толстой… В засиженной мухами оправе – распятие… И пахнет чем-то тяжелым и кислым. Но только когда войдешь. А когда постоишь – постепенно привыкаешь.

Наталья Михайловна наклоняется к подушке и шарит. Она что-то ищет. А я с батоном в руке стою и смотрю. Наконец находит и, повернувшись, шаркает обратно.

Протягивает какой-то клочок и, вспомнив про батон, кивает на стул. На ободранной обивке – вчерашняя четвертушка черного.

– Спасибо. Теперь мне хватит на неделю… Что-то нет аппетита. Давайте сюда…

Я отдаю батон и, возвратившись к себе в комнату, разворачиваю вчетверо сложенный листок…

За стеной все бубнит репродуктор, и что-то со стуком перекатывается. Это Марта. Резвится. Марта – бульдог. Ее завела себе Клавдия Ивановна. После того как повесился Вовка. А собаку, что была раньше, говорят, украли.

Репродуктор, как всегда, врублен до самого предела. И никогда не выключается. Клавдия Ивановна его не замечает. Если Клавдия Ивановна его днем выключит, то вечером ей уже не включить. Но даже если и включит, то без Марты все равно не обойтись. В шесть утра, как только заводят гимн, Марта начинает лаять, потом подбегает к Клавдии Ивановне и стаскивает с нее одеяло.

С этим репродуктором просто беда. Когда я пытаюсь собраться с мыслями, то он мешает сосредоточиться. А когда после работы хочу отдохнуть, то не дает мне заснуть. Летом еще терпимо: я открываю окно, и бубнеж репродуктора заглушается шумом с улицы. Этот шум меня не раздражает. А когда ложусь на тахту, даже убаюкивает. Но скоро наступит зима и окно надо будет заклеивать. Когда я об этом вспоминаю, меня охватывает отчаянье.

Перекатывание за стеной вдруг прекращается и раздается протяжный вой. Клавдия Ивановна сейчас в столовой, и Марта по ней тоскует.

Я жую свой праздничный завтрак и смотрю на листок, который мне подарила Наталья Михайловна. Я читаю ее каракули:

СЧЁТ

Я скорбный путь прошла со всем народом,

Неся его страданья и труды.

Потерян счет утратам и невзгодам,

Обидам всяческим и горестной нужды.

Но есть Великий счет, счет темных злодеяний,