У нас в саду жулики - читать онлайн книгу. Автор: Анатолий Михайлов cтр.№ 108

Я опять его удивил:

– Да. Мне туда хочется.

…Мы все дослушали, и он встал. Ему уже понадобилось уйти. Мне было жалко с ним расставаться, и я спросил:

– А вы не могли бы мне дать еще какие-нибудь ваши стихи, меня бы это очень поддержало.

Он снова улыбнулся:

– Почему же? Можно. – Потом посмотрел на мою пишущую машинку и задумался.

Я тоже встал. Бродский уже одевался. Он надел кепку и теперь напяливал пальто. Я заметил, что брюки у него тоже старые, даже не брюки, а потрепанные джинсы или что-то вроде этого. После я слышал, что он везде носил кепку, в которой отбывал за «тунеядство» срок. Как талисман. Он в ней работал на тракторе. Помощником тракториста. « Сельскохозяйственный рабочий Бродский », как он о себе написал в одном из своих стихотворений. Наверно, это как раз и была та самая кепка.

Я тоже оделся, и мы с ним вышли. Человек, которого я чуть было не принял за Бродского, уже набрался и в задумчивой позе дремал на батарее.

И вдруг Бродский предложил:

– Позвоните мне недели через две, и я вам подберу. Можете перепечатать.

На прощание я хотел ему сказать что-нибудь такое значительное, но так ничего и не придумал.

…И вот он уже ушел в своем импортном пальтишке и в своей исторической кепочке, смешался с толпой и растворился.

Я немного постоял, и меня потянуло на Васильевский остров. Я еще там ни разу не был.

Я дошел до метро и проехал две остановки. Поднялся по эскалатору и вылез. Я думал, Васильевский остров синий. Как у Бродского: «… Твой фасад темно-синий / я впотьмах не найду …» А он какой-то бесцветный. Потемки-то, конечно, были, а вот синего фасада нет. И никакого острова. Обыкновенные трамваи. Да грязно-серый снег.

Через неделю я улетел в Магадан, а Бродский через полгода совсем в другом направлении. Чтобы больше никогда не появиться в этих местах.

Когда мне открыли, то я сначала не понял: неужели такой взрослый сын. А это, оказывается, сам Саша. Он был в ковбойке и в чем-то вроде сатиновых шаровар. Как будто только что с веранды, где всей семьей сражались в боченочное лото.

– Ну, как, – Саша поправил очки, – долго искали? – и голос у него оказался даже еще мягче, чем по телефону.

Я ответил:

– Да нет…

Я думал, поэты живут ото всех по отдельности, не то чтобы ото всех, но уж, по крайней мере, от родственников. Конечно, не обязательно в отдельной квартире, но можно снять и угол, хотя бы пятый, ну, на худой конец, чердак; пускай подвал. Но меня ожидало разочарование: ведь даже Бродский – и тот жил вместе с родителями (теперь, правда, он с ними больше не живет). А у Саши такой длинный коридор: здесь мама, здесь папа, там детская. А здесь рабочий кабинет и письменный стол.

Магнитофон поставили на диван и сразу же включили. Саша слушал деликатно, но я бы не сказал, чтобы очень внимательно. И было не совсем понятно, насколько это ему приятно. И вдруг вошел его папа.

Папа, мне думается, понял, что песни на слова Саши. Хотя Кушнер ему ничего не сказал. Мне даже показалось, что папе было, действительно, приятно. Во всяком случае, гораздо приятнее, чем самому Саше. Но по-своему. Ему было приятно, что на слова его мальчика какой-то другой мальчик поет песенку. В старое время в Одессе так же, наверно, было приятно, когда твой мальчик играет не хуже других на скрипке. Папа минут пять посидел и молча вышел.

После папы в сопровождении сына вошла Сашина жена. Она его привела к Саше сказать «спокойной ночи» и, не успел я это зафиксировать, как тут же его увела. А потом, наверно, пошла на кухню готовить к столу. Она появлялась как-то мельком, но я все-таки обратил внимание, что у нее «фиксы». Если Саша весит килограмм 55, то она, пожалуй, потянет на все 80.

Саша меня с женой не познакомил, и поэтому я даже не знаю, как ее зовут. Жена принесла графин с водкой, и в графине плавали аккуратные лимонные дольки. Помимо графина с водкой, она поставила нарезанную, как произведение искусства, селедку и еще картошку в мундире и с маслом. Мне кажется, когда они одни, то Саша затыкает себе на грудь салфетку.

Магнитофон мы выключили, так и не дослушав. И больше уже не включали. И вообще о песнях больше не говорили. А когда еще слушали, то в одном месте Саша заметил, что я спел «снежинок рой кружит, сверкает», а надо «кружит, сверкая».

Я сказал:

– Хотите, я перепою?

Он чуть ли не замахал руками:

– Что вы, что вы, не надо! Это я так.

Саша наполнил рюмки, и мы с ним выпили. Картошка была вкусная. И кстати. Потому что я с утра ничего не ел. Саша тоже ел с удовольствием и как-то даже весело. В стихах он гибнет, плачет, стонет, а уплетает селедку за милую душу. Мне кажется, это правильно. Гораздо хуже, если бы наоборот. Если бы наоборот, то я бы к нему не пришел. Я бы тогда не стал слагать на его стихи песни.

– Ну как, нравится? – как-то даже гордо спросил у меня Саша, и на него в эту минуту было радостно смотреть. Можно подумать, что маринад для селедки приготовляла не жена, а он сам, Саша. Я ел Сашино угощение и улыбался – до того мне было вкусно.

А когда я собрался уходить, Саша достал книжку своих стихов, вытащил авторучку и, немного подумав, написал:

Дорогому Толе Михайлову

с благодарностью

за мелодию к стихам.

Сердечно А.Кушнер

12.02.1972 г.

Ленинград

Окуджава меня не впускал. Я стоял на лестничной клетке, а он со мной разговаривал как будто через цепочку. Я его сразу узнал по голосу и говорю:

– Здравствуйте, Булат Шалвович. Я к вам по поводу песен… но не ваших… Понимаете… у вас переводы…

А он ничего не понимает и даже не пускает через порог. Он говорит:

– Звоните, звоните по телефону…

Я говорю:

– Да я вашего телефона и не знаю. Я вас нашел через справочное бюро.

Он говорит:

– Звоните, звоните. Узнайте через редакцию. Вам в редакции скажут. Там знают.

В какой редакции? Кто знает? В растерянности я даже позабыл, что передо мной сам Булат Шалвович, и по привычке чуть было не просунул ботинок между дверью и косяком. Но вовремя опомнился.

В свете лестничной клетки не так-то просто разглядеть выражение лица. Один только голос. Знакомый бархатный голос.

– Звоните, звоните, вам скажут…

Пришлось опять занять в справочное бюро очередь…

Когда я позвонил Булату Шалвовичу по телефону, то он снова долго ничего не понимал. Он уже начал нервничать, а я все пытался ему объяснить: