Взлетают голуби - читать онлайн книгу. Автор: Мелинда Надь Абони cтр.№ 30

В апреле 1989 года мы с отцом на нашем серебристо-сером «мерседесе» отправляемся в путь, отец ведет, я сижу рядом, готовая в любой момент развернуть карту автомобильных дорог, чтобы, не дай Бог, не заехать куда-нибудь не туда, водить машину я всегда терпеть не могла и стараюсь следить, чтобы своей болтовней не отвлекать внимание водителя, то есть отца. Поедем через Мюнхен, говорит без всякой уверенности в голосе отец, и включи-ка радио, послушаем, что говорят об обстановке на дорогах.

Ничего такого особенного об обстановке на дорогах не говорят, зато много говорят о погоде: порывистый ветер, возможен снег. Ну нет, говорит отец, снег! – этого только нам не хватало! В нужный момент я подаю ему бутылку с водой, типичная апрельская погода, говорю я, и он, отпив из бутылки, отвечает: апрель мог бы и избавить нас от этой вшивой погоды, что тут скажешь, тут он прав, думаю я (конечно, мы могли бы лететь до Белграда самолетом, а там сесть на автобус, но отец приходит в ярость, услышав про самолет, мы с ногами родились или с крыльями? – а если ему возразишь, мол, колеса тоже ведь вроде не имеют отношения к конструкции человеческого тела, он делает вид, что не слышит).

Мы едем, едем и молчим. Проехав Мюнхен, останавливаемся ненадолго в каком-то придорожном ресторанчике, пьем кофе, выкуриваем по сигарете. Я ищу тему, чтобы начать какой-никакой разговор; никогда не могла терпеть атмосферу такой дыры, как эта забегаловка, но сейчас сижу, листаю меню, карту вин, читаю вслух названия блюд, которые мне незнакомы, отец спрашивает, может, я проголодалась, нет, отвечаю я, есть мне не хочется. Собственно, я бы могла зацепиться хоть за это меню и как-нибудь продолжить беседу, тема нам обоим близка, но отец, глубоко затянувшись сигаретой, смотрит мимо меня, со вчерашнего дня у него под очками появилось что-то новое, что-то совершенно мне неведомое, чем он, в этом я на сто процентов уверена, не хочет со мною делиться. Не забудь сходить в туалет, говорит отец и, сняв очки, трет глаза, я до Зальцбурга собираюсь ехать без остановок. О’кей, отвечаю я и, погасив сигарету, чтобы она не дымила больше, заглядываю в не защищенные очками отцовы глаза – я так рада была бы утешить его, сердце мое рвется чем-нибудь его порадовать, ведь сейчас он – как дитя малое, но я, я тоже беспомощное дитя, его дитя, и уж я-то, во всяком случае, охотно сказала бы ему об этом; я встаю и быстро иду в сторону туалета.

И правда, начинается снегопад, снежные хлопья налипают на ветровое стекло, дворники лишь на мгновение позволяют увидеть дорогу. Лучше бы эти сволочи соврали что-нибудь, говорит отец, Ильди, включи-ка радио, хоть узнаем, не погибнем ли мы в снежной могиле (а я размышляю, как бы это выглядело со стороны, если б мы с отцом, застряв в снегу, нашли бы в сугробе свой конец; да, думаю я, это вполне в нашем стиле: мы не можем сдвинуться с места, судьба вынуждает нас молча сидеть и умирать в промерзшей машине, зная, что где-то нас тщетно ждут родные), мы слышим голос диктора, который называет погодные условия сложными, будьте осторожны за рулем, говорит он; золотой ты наш, злится отец, найдешь ты сейчас идиота, который за рулем был бы неосторожен? Лучше скажи, когда нас небеса оставят в покое! – я подаю отцу бутылку с водой, он отмахивается: ты что, думаешь, мне хочется пить в таком снегопаде? А я вижу перед собой мамику, в самом лучшем своем платье она лежит в гробу, снежные хлопья ложатся ей на лицо, осторожно, едва касаясь его; я размышляю, состоится ли завтра прощание, если будет такая погода, и еще, можно ли будет купить на базаре ландыши, вряд ли, а вот гиацинты, которые мамика так любила, наверняка. Отец ведет машину все медленнее, потому что снег сыплет все гуще, так мы никогда не доберемся, он вытаскивает сигарету, сжимает ее в зубах, по его позе видно, нет для него сейчас дела важнее, чем выкурить одну «Мальборо», чтобы не потерять терпения; синеватый дым плавает перед ветровым стеклом, что же делать? – неожиданно произносит отец, и я, застигнутая врасплох, отвечаю не думая: подождать.

Подождать? Кого, чего? – спустя минуту сердито вскрикивает отец, и не потому, что он сердится на меня: просто ему нужно освободиться от переполняющего его отчаяния, как выпускают пар из перегретого котла; слова, резкие, грубые, срываются у него с губ, словно юркие ящерицы, и я слушаю их… слушаю, точно музыку; я никогда не говорила ему, что ничего так не люблю слушать, как его проклятия и угрозы; ведь когда рот отца извергает хлесткие слова, посылая к чертовой бабушке коммунистов и других злодеев, всех, какие только были в истории человечества, и желая им сгинуть сию минуту, без промедления, – я с тайным удовольствием чувствую, что понимаю отца, и мне так хочется что-нибудь сделать, чтобы эти его проклятия были слышны всем, мне хочется перевести их на все языки, да так, чтобы они на любом языке блистали своими неповторимыми красками; эй, Сталин, это ты шлешь нам сибирский привет из своей мерзлой жопы, это ты нам жизнь хочешь испоганить, ты нам пакостишь, чтобы мы не добрались до места, у тебя там Адам с Евой, целомудренные голодранцы, до сих пор бегают голышом в твоем социалистическом раю, и ты всех в этом вшивом раю собираешься запереть?.. Но пускай мне это никогда не удастся сделать – в одном я, по крайней мере, твердо уверена: отец не упустит ни одного случая поупражняться в этом искусстве, и, пока проклятия текут так гладко и складно, прекрасные слова нашего с ним языка не умрут, будьте спокойны! (И если бы только было возможно отцовы слова передать на другом языке, на немецком, скажем, я бы с радостью показала ему, что тоже стараюсь овладеть прекрасным искусством выражать себя, в ругательствах ли, в молчании ли. Ведь если для одного какого-то слова ты не можешь найти соответствие в другом языке, то как сможешь ты пересказать на другом языке свои полжизни? Тогда тебе остается лишь молчать или изъясняться примитивными репликами и междометиями, а способны ли они передать нашу жизнь, какой она была, какой могла бы быть, – вот что я сказала бы своему отцу, и он, наверное, очень бы удивился, что я, оказывается, думаю и говорю на его языке.)

Парковочная площадка, где отец в конце концов останавливает машину, заполнена почти до отказа; что ж, подождем, пока Господь Бог нам не улыбнется, говорит отец, выключая двигатель; руки его неподвижно лежат на баранке, пальцы – толстые, сильные; поесть не хочешь? – спрашиваю я, есть бутерброды с ветчиной и салями, а отец отвечает: странное какое-то тут сборище, и взгляд его скользит по стоящим рядами автомобилям с сантиметровым слоем снега на капотах, – с ветчиной, пожалуй, и, когда он разворачивает бумагу, из глаз его текут слезы.

Весенняя ночь была беззвездной; помню, я открыла дверь своей комнаты, и первым делом мне бросился в глаза голый, круглый, унылый фонарь, освещающий узкую пешеходную дорожку, вдоль которой росли грабы, – а бросился он мне в глаза потому, что жалюзи на окне в коридоре, против обыкновения, не были опущены; когда я читала, лежа в постели, у меня появилось вдруг ощущение, что я слышу плач, причем – плач отца; до сих пор я слышала, как он бранится, ворчит, храпит, смеется, напевает; я остановилась в дверях, думая, как сиротливо, ненужно выглядит в своем безобразии уличный фонарь, потому что там, на улице, нет никого, кому бы он мог осветить путь.