Записные книжки - читать онлайн книгу. Автор: Уильям Сомерсет Моэм cтр.№ 84

* * *

Иностранца в США помимо всего прочего должно поразить, что у большинства американцев тьма-тьмущая знакомых, а друзей почти ни у кого нет. У американцев есть деловые знакомые, партнеры по игре в бридж или в гольф, приятели, с которыми ловят рыбу, охотятся или ходят на яхтах, собутыльники, с которыми выпивают, товарищи, с которыми воюют бок о бок, — и точка… Из всех моих знакомых в Америке лишь двое — близкие друзья. Они выкраивают время, чтобы пообедать и провести вечер в бесцельных разговорах, потому что любят бывать вместе. У них нет тайн друг от друга, и каждый из них интересуется делами другого лишь потому, что это дела его друга. Это тем более странно, что американцы общительны, дружелюбны и сердечны. И вот какое объяснение этому я нашел для себя: темп жизни в США настолько стремителен, что почти ни у кого не остается времени на дружбу. Для того чтобы знакомство переросло в дружбу, необходим досуг. Впрочем, вполне вероятно, что этому можно подыскать и еще одно объяснение: в Америке после свадьбы жена завладевает мужем целиком. Она требует, чтобы он безраздельно принадлежал ей, и превращает его в домашнего узника.

Женские дружбы непрочны повсеместно. Женщины никогда не могут полностью довериться друг другу, и даже самая близкая дружба ограничена недомолвками, опаской и утайками.

* * *

Друг из тех, что познаются в беде. Средних лет, но очень подтянутая, ладная и элегантная, из женщин, про которых говорят: «В молодости она, наверное, была очень хорошенькая»; но если поинтересоваться, почему она не вышла замуж, в ответ услышишь: «Она такая преданная дочь». На редкость отзывчивая. Сама доброта. Когда твоего мужа судят за мошенничество, она, пока идет процесс, не отходит от тебя ни на шаг, а когда его приговорят к тюремному заключению, переселится к тебе, и не съедет до тех пор, пока ты не свыкнешься со своим положением. Если же по несчастной случайности ты неожиданно разоришься, она неделю пробудет с тобой, чтобы помочь тебе собраться с мыслями, а если ты очутишься в Рино, и вдруг почувствуешь, что явиться в суд — выше твоих сил, она мигом вскочит в самолет и будет поддерживать тебя, пока ты не получишь постановление суда о разводе. Но где ей поистине нет равных — это в случае смерти кого-то из твоих близких. Если твой муж скончался от коронарного тромбоза, дочь умерла родами или сын погиб в автомобильной катастрофе, она уложит один-другой чемодан и на поезде, а то и на самолете примчится к тебе. Расстояние для нее — не помеха. Ее не устрашит суровый климат Дакоты, не остановит знойное лето Техаса, не отвратит даже Майами в разгар сезона с его неуместными увеселениями. Она не отступится, даже если твое несчастье обретет нежеланную огласку; она приветлива с репортерами и корит себя за то, что упустила из виду попросить их не упоминать ее имя в статьях. Она с бесконечным терпением слушает, как ты снова и снова в мельчайших подробностях скорбно повествуешь о последних минутах дорогого усопшего. Она возьмет на себя все хлопоты. Позаботится о цветах. Ответит на соболезнующие письма, на которые ты и не подумала бы ответить. Будет молиться в церкви плечом к плечу с тобой; будет стоять, рыдая, рядом с тобой у разверстой могилы. По возвращении с кладбища настоит на том, чтобы ты отдохнула, затем, после плотного обеда, — «Милая, тебе просто необходимо поддержать силы!» — предложит партию в кункен. На следующий день после похорон она непременно уедет — у нее масса дел в Нью-Йорке, «А тебе, дорогая, уже пора стоять на своих ногах!» Вернувшись домой, она — при том что, конечно же, совершенно вымотана после всех тягот, выпавших на ее долю, — первым делом хватает телефон и живописует друзьям, одному за другим, какой это был ужас.

* * *

Само собой разумеется, американцам не по вкусу, когда англичане критикуют Америку, было бы естественно услышать от них в ответ: «Раз вам здесь не нравится, почему вы не уезжаете?» Вместо этого они вынашивают обиду. Однако, если американцы критикуют Англию, а ты не только не возмущаешься, но и, что вполне вероятно, поддакиваешь им, они приписывают это твоему высокомерию — вот что тягостнее всего. И оскорбляются: им чудится, что тебе на все наплевать. А это далеко не так.

* * *

За последнее время ко мне два-три раза обращались с просьбой написать что-нибудь для французских газет и журналов, возникших в Англии и Америке после падения Франции. Я всякий раз отказывался, но не потому, что плохо отношусь к Франции, — я перед ней в долгу: Франции я обязан своим воспитанием, Франция научила меня ценить красоту, ясность, остроумие и здравый смысл, Франция научила меня писать. Во Франции я прожил много счастливых лет. Отказался же я вот по какой причине: я счел, что статьи, которых от меня ждут, окажут Франции плохую услугу. С тех пор немало видных писателей ответили согласием на предложение, которое я отверг. На мой взгляд, от их статей не было никакого проку. Они поведали французам, что те на протяжении веков были самым просвещенным народом Европы, что их культура выше всех; рассказывали о величии их истории, великолепии литературы, о не знающей себе равных живописи; оповещали французов о том, что они живут в красивейшем, изобильном краю, что Париж — дивный город, побывать в котором мечтают люди во всем мире. Французам и без них все это слишком хорошо известно. И это-то их и погубило: они о себе возомнили. В начале девятнадцатого века Франция была самой богатой и густонаселенной страной Европы; наполеоновские войны разорили Францию и выкосили ее население. И вот уже сто с лишним лет, как она превратилась во второразрядную державу, притворяющуюся перворазрядной. Это сослужило ей вдвойне плохую службу: во-первых, потому что побуждало претендовать на то положение, поддерживать которое у нее не хватало сил, и, во-вторых, потому что великие державы опасались ее притязаний, осуществить которые она, кстати говоря, никогда не смогла бы. Война выявила то, что до нее прозревали лишь самые проницательные. Франции пришла пора посмотреть правде в глаза и решить, как выйти из тупика. Она может ограничиться тем, что станет более богатой Испанией, более обширной Голландией или столь же прелестным курортом, как Италия; но если такая участь ей не по нутру и она хочет снова стать перворазрядной державой — судьба Франции в ее руках. У нее плодородные земли, выгодное месторасположение, смышленый, мужественный и трудолюбивый народ, но ей пора перестать опираться на былое величие; пора отказаться от самодовольства; пора смело и трезво посмотреть правде в глаза. Пора поставить общее благо выше блага отдельного человека, пора перенять опыт народов, на которые она слишком долго смотрела с пренебрежением, и осознать, что нация не бывает сильной без жертв, действенной без честности, свободной без самоограничения. Франция поступила очень умно, пропустив мимо ушей статьи этих литераторов, потому что ее спасет не лесть, но правда. И помочь себе может лишь она сама.

* * *

Мой друг ошарашил меня, обронив, что редактирует только что законченный им рассказ, чтобы придать ему утонченность; я не сказал ему — не мое это дело, — что утонченности не обрести путем мыслительных усилий. Утонченность — свойство врожденное, и, если ты ею наделен, она проявится, хочешь не хочешь. Она сродни оригинальности — надрывайся не надрывайся оригинальным не стать. Оригинальный художник всегда остается собой; и жизнь он изображает самым по его мнению естественным и единственно возможным способом: нам же он видится неожиданным и новым, и поэтому мы называем его оригинальным. Он не понимает, что мы имеем в виду. До чего же глупы те, к примеру, второразрядные художники, которые могут класть краски на полотно лишь самым унылым и шаблонным манером и рассчитывают потрясти мир своей оригинальностью, изображая невесть почему собранные вместе предметы на вполне академическом фоне.