Реформы и реформаторы - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Мережковский, Александр Каменский cтр.№ 120

– Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сделаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то пунктам ответить. Немного их, всего три пунктика...

Он прочел вслух вопросы, писанные рукою царя. Царевич закрыл глаза в изнеможении.

– Да ведь что ж отвечать-то, Андреич? Я все сказал, видит бог, все. И слов нет, мыслей нет в голове. Совсем одурел...

– Ничего, ничего, батюшка! – заторопился Толстой, придвигая стол, доставая бумагу, перо и чернильницу. – Я тебе говорить буду, а ты только пиши...

– Писать-то сможет? – обратился он к лейб-медику и посмотрел на него так, что тот увидел в этом взоре непреклонный взор царя.

Блюментрост пожал плечами, проворчал себе под нос: «Варвары!» – и снял повязку с правой руки царевича.

Толстой начал диктовать. Царевич писал с трудом, кривыми буквами, несколько раз останавливался; голова кружилась от слабости, перо выпадало из пальцев. Тогда Блюментрост давал ему возбуждающих капель. Но лучше капель действовали слова Толстого:

– С Афросьюшкой свидишься. А может, и совсем простит, жениться позволит! Пиши, пиши, миленький!

И царевич опять принимался писать.

cite«1718 года, июня в 22 день, по пунктам, по которым спрашивал меня господин Толстой, ответствую:

cite1. Моего к отцу непослушания причина та, что с младенчества моего жил с мамой и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а также научился ханжить, к чему я и от натуры склонен. И отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучался делам, которые пристойны царскому сыну, велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великою леностью, только чтоб время проходило, а охоты к тому не имел. А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах и от меня отлучался, того ради те люди, которые при мне были, видя мою склонность не к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ездить и подпивать, в том во всем не токмо мне не претили, но и сами то ж со мною делали. И отводили меня от отца моего, и мало-помалу не токмо воинские и прочие отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела.

cite2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослушание от отца своего наказания, и то происходило не от чего иного, токмо от моего злонравия, как сам истинно признаю, понеже хотя имел страх от него, но не сыновский.

cite3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследства, то может всяк легко рассудить, что, когда я уже от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я делал, хотя свое получить через чужую помощь? И ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, дабы вооруженною рукою доставать мне короны российской, то б я тогда, не желая ничего, доступал наследства, а именно: ежели бы цесарь за то пожелал войск российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также и министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны российской, взял бы я на свое иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не пожалел, только чтобы исполнить в том свою волю.

citeАлексей».

Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать, что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться в оцепенении смертного сна. Без движения, без голоса смотрел он, как Толстой складывал и прятал бумагу в карман.

На основании этого последнего показания, прочитанного в присутствии Сената 24 июня, Верховный суд постановил:

«Мы, нижеподписавшиеся, министры, сенаторы и воинского и гражданского стану чины, по здравому рассуждению и по христианской совести, по заповедям Божиим Ветхого и Нового Заветов, по Священным Писаниям святого Евангелия и Апостол, канонов и правил соборов святых отец и церковных учителей, по статьям римских и греческих кесарей и прочих государей христианских, також по правам всероссийским единогласно и без всякого прекословия согласились и приговорили, что он, царевич Алексей, за умысел бунтовный против отца и государя своего и намеренный из давних лет подыск и произыскивание к престолу отеческому, при животе государя отца своего, не токмо через бунтовщиков, но и через чужестранную цесарскую помощь и войска иноземные, с разорением всего государства, достоин смерти».

В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и, не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюментрост объявил, что царевич плох и может умереть под кнутом.

Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офицер испугался, побежал и доложил коменданту крепости, что царевич помирает, – как бы не помер без покаяния. Комендант послал к нему гарнизонного попа, отца Матфея. Тот сначала не хотел идти и молил коменданта:

– Увольте, ваше благородие! Я к таковым делам необычен. Дело сие страшное, царственное. Попадешь в ответ – не открутишься. У меня жена, дети... Смилуйтесь!

Комендант обещал все взять на себя, и отец Матфей скрепя сердце пошел.

Царевич лежал без памяти, никого не узнавал и бредил.

Вдруг открыл глаза и уставился на отца Матфея.

– Ты кто?

– Гарнизонный священник, отец Матфей. Исповедовать тебя прислали.

– Исповедовать?.. А почему у тебя, батька, голова телячья?.. Вот и лицо в шерсти, и рога на лбу...

Отец Матфей молчал, потупив глаза.

– Так как же, государь-царевич, угодно исповедаться? – наконец проговорил он с робкою надеждой, что тот откажется.

– А знаешь ли, поп, царский указ, коим об открытой на исповеди измене или бунте вам, духовным отцам, в Тайную канцелярию доносить повелевается?

– Знаю, ваше высочество!

– И, буде я тебе что на духу открою, донесешь?

– Как же быть, царевич? Мы люди подневольные... Жена, дети... – пролепетал отец Матфей и подумал: «Ну вот, начинается!»

– Так прочь, прочь, прочь от меня, телячья твоя голова! – крикнул царевич яростно. – Холоп царя российского! Хамы, хамы вы все до единого! Были орлы, а стали волы подъяремные! Церковь Антихристу продали! Умру без покаяния, а Даров твоих не причащусь!.. Кровь змеина, тело сатанино...

Отец Матфей отшатнулся в ужасе. Руки у него так задрожали, что он едва не выронил чаши с Дарами.

Царевич взглянул на нее и повторил слова раскольничьего старца:

– Знаешь ли, чему подобен Агнец ваш? Подобен псу мертву, поверженну на стогнах града! Как причастился – только и жития тому человеку: таково-то причастие ваше емко – что мышьяк аль сулема; во все кости и мозги пробежит скоро, до самой души лукавой промчит – отдыхай-ка после в геенне огненной и в пламени адском стони, яко Каин, необратный грешник... Отравить меня хотите, да не дамся вам!