Как несколько дней... - читать онлайн книгу. Автор: Меир Шалев cтр.№ 58

Рахель была продана Глоберману зимой тысяча девятьсот сорокового. В ту неделю дул сильный восточный ветер, который приходит в начале адара, а иногда в середине швата [123] и каждый раз обрушивает на долину пять дождливых ночей и шесть солнечных дней без единого облачка.

В третий день Юдит воспользовалась хорошей погодой и уехала вместе с Наоми в Хайфу закупить кое-что по хозяйству, а Моше в их отсутствие продал корову. И сердце, и разум, каждый по-своему, пытаются понять — почему. Однако этот вопрос не столь важен, а ответ на него, если и существует, ничему нас не научит. Ведь даже если многие из читателей познали муки безответной любви, лишь малая их часть выпустила бы ради нее на волю тысячу канареек и еще более немногие продали бы бесплодную телку, единственную привязанность своей работницы.

Вполне вероятно, что Моше попросту дал себя уговорить; однако возможно, что он взбунтовался или хотел показать, кто в доме хозяин. А может, просто нуждался в деньгах? У меня нет никакого объяснения этому, так же как и многим другим людским деяниям, кроме, пожалуй, любимой поговорки самого Глобермана: «А-менч трахт ун а-гат лахт» — «человек строит планы, а Бог смеется».

Так что причины этого поступка, на мой взгляд, второстепенны, однако последствия его были весьма значительными. Рахель была продана на бойню, мама спасла ее и вернула домой, а через девять месяцев появился на свет я, Зейде Рабинович.

По понятным причинам, продажа Рахель была npoизведена поспешно и скрытно. Рабинович, внезапно осмелевший, и Сойхер, жадность которого возобладали над всеми остальными чувствами, на этот раз не торговались. Глоберман, всегда пересчитывавший банкноты перед тем, как вручить их хозяину коровы, быстро сунул в руку Моше пачку растрепанных купюр, стараясь поскорее улизнуть со своею добычей. Он привязал веревку к рогам Рахель и помахал своим бастоном перед самым ее носом, потому как опасался, как бы эта полутелка-полубычок, сильная и непредсказуемая, не набросилась на него.

— По морде быка хоть можно понять, что он замышляет, а у такого тум-тума ничего невозможно предугадать! — посетовал он.

Однако в отсутствие Юдит Рахель потеряла всю свою отвагу. Она обреченно прошла за Сойхером несколько шагов, затем, жалобно замычав, уселась в человеческой позе посреди дороги, враз превратившись из резвой телки-подростка в несчастную старую скотину, ведомую на убой.

По опыту Моше и Глоберман знали, что в такой ситуации корова может упорствовать часами, и оба порядком нервничали, опасаясь возвращения Юдит.

— Мне не обойтись без твоей помощи, Рабинович, — сказал Сойхер.

Обычно крестьяне помогали ему увести купленного быка. Когда речь шла о дойной корове, хозяин предпочитал удалиться в дом, чтобы не видеть, как ее забирает Сойхер. А если корова была к тому же любимой — безутешный хозяин уходил на дальние плантации и разговаривал там сам с собой, с камнями и деревьями либо направлялся в центр деревни и докучал односельчанам до тех пор, пока Сойхер со своей жертвой не покинут двор и жалобное мычание не стихнет за холмами.

Это был своего рода обычай, да и Глоберман никогда не просил ни у кого помощи. Но на этот раз Моше без промедления подскочил к Рахель сзади, схватил за кончик хвоста, обернул его вокруг кулака и с силой дернул. От неожиданности и боли несчастная вскочила на ноги и уныло поплелась за покупателем.

К вечеру вернулись из Хайфы Наоми и Юдит. Войдя в хлев и обнаружив пустующее стойло Рахели, девочка закричала и расплакалась, а Юдит лишь спокойно проговорила:

— Ступай домой, Наомиле, — и более ни слова.

Позднее, во время вечерней дойки, она сохраняла полное молчание, от которого у Рабиновича враз пересохло в горле, а пальцы онемели настолько, что причиняли коровам боль. Затем Юдит зашла в свой угол и задернула за собой штору.

Моше, заранее приготовившись к скандалу и упрекам, вооружился множеством аргументов и оправданий, однако ретировался ни с чем. Войдя в дом, он увидел, что Одед все еще сидел за столом, а Наоми молча лежала в постели с закрытыми глазами.

— Хорошо, что ты ее продал, папа, — сказал мальчик. — От нее все равно никакого проку не было.

— Шел бы ты спать, Одед, — проговорил Рабинович.

Сам он еще некоторое время бродил по дому, не находя себе места, затем вышел во двор и потоптался немного у входа в хлев, а когда наконец зашел внутрь — обнаружил, что Юдит там нет.

Облегчение и беспокойство, возникшие одновременно, не смешивались друг с дружкой, а существовали в нем порознь, принося несравнимо большие мучения. Он вернулся в дом, лег в постель и принялся ждать.

Снаружи дул сильный ветер. Влажное благоухание кипарисов разносилось в воздухе. Эвкалипт размахивал исполинскими ветвями. Начал накрапывать дождь, затем припустил сильнее, а затем хлынул сплошной стеной, заунывно гремя по жести водосточных труб. Моше закрыл глаза и напряг свой слух. Ему почудилось, будто в реве ливня он слышит тяжелое дыхание и стук тяжелых копыт по грязи, то приближающихся, то вновь исчезающих в ночи.

Несколько раз он соскакивал с кровати и выходил во двор; под конец не выдержал, обул сапоги, накинул на голое тело рубашку и бросился со всех ног к эвкалиптовому лесу. У самого полога Рабинович вдруг остановился, с трудом переводя дыхание. Холодный воздух обжигал легкие, а ноги тонули в грязи. Так и не решившись перейти через лес, усталый и задыхающийся Моше повернул обратно. С тяжелым сердцем он вернулся домой, лег в постель и зажмурил глаза.

«Иди, иди, иди, — слышал он, — мэйдалэ» — устами матери, «Рабинович» — голосом Юдит и Тонечкино: «Мой Моше», наполнявшееся мутной водой, и неясно было, на самом ли деле он слышит это либо попросту стук дождя и завывания ветра, заглушившие все другие звуки. А может, это была боль, скулившая в его висках.

Только через час, когда звякнул засов на дверях хлева — таким ясным и мелодичным звоном, какой можно слышать только во сне, Моше догадался, что он наконец-то заснул. Спустя пару минут, снова закутанный в одеяло, он медленно проплыл по двору до самого хлева и увидел их обеих, промокнувших до костей и дрожащих.

Рахель, каждое дыхание которой оставляло облачко пара в холодном воздухе, стояла на своем обычном месте, склонив голову к Юдит, лежавшей на грязном бетонном полу — не то спящей, не то в глубоком обмороке.

— Что она здесь делает? — закричал Рабинович.

Юдит ничего не ответила. Она насквозь промерзла, вся покрылась гусиной кожей, а глаза ее были тусклы, как у мертвой рыбы.

Моше проснулся. Кинувшись в дом, он убедился, что пачка банкнот, вырученных от продажи Рахель, лежит на своем месте. Его сердце окаменело.

По возвращении в хлев Рабинович увидел, что Юдит уже пришла в себя, поднялась с пола, разожгла дров в пустой железной бочке и принялась вытирать сухой мешковиной Рахель. Обе они постанывали от усталости и боли в промерзших суставах.