Голубь и мальчик - читать онлайн книгу. Автор: Меир Шалев cтр.№ 33

Так мы и поехали, и вдруг моя жена велела свернуть на какую-то проселочную грунтовую дорогу, которой я даже не знал, и там, под развесистым и умеющим хранить секреты рожковым деревом, мы легли на одеяло, которое я вытащил из багажника, — одеяло, которое я купил и которое уже отчаялось когда-нибудь быть расстеленным, — а потом я поднялся, радуясь неожиданному наслаждению, подаренному мне моей женой, и скорбя о его редкости, и принес из «Бегемота» альпийскую горелку, чайник и сковородку, и, когда Лиора проснулась, и потянулась, и улыбнулась, у меня уже был готов походный завтрак на двоих, даже приправленный свежими листиками и травкой, которые я нашел среди скал.

— Я и не знала, что вы с «Бегемотом» так хорошо оборудованы, — сказала она. — Что у тебя там еще есть?

— Все, что нужно.

И даже более того: инструменты для ухода за машиной, а также на случай поломки и для приготовления пищи, большой спальный мешок и тонкий, самонадувающийся туристский матрац, канистры с соляркой и водой, наголовный фонарик, батарейки, переносной фонарь, кофеварка, головки чеснока, растворимый суп, солености (мама говорила о нас: «Биньямин любит сладости, а Яир — солености») — словом, всё, что может понадобиться человеку, если он надумает уйти или его прогонят.

У меня есть также запасной набор ключей от «Бегемота», укрытый в герметичном тайнике в его шасси. Если в один прекрасный день Лиора предложит мне исчезнуть, я смогу тут же подняться и уйти, без неловкости неуклюжих сборов и упаковки, без — сколько и какую одежду брать и «может быть, ты видела, где ключи от машины?» — просто выйду, как выходили когда-то изгнанные жены: со своим золотом и теми украшениями, что на них. Выйду, уеду и в ожидании, пока меня подберет другая богатая женщина, смогу даже прожить несколько дней среди холмов.

Назавтра Ицик сообщил мне, что хозяйка больше не будет пользоваться моими услугами как водителя, но зарплата мне будет выплачиваться по-прежнему. Прошло еще несколько дней, и я был вызван в офис, подписал несколько бумаг и из экскурсовода, находящегося на полпути к безработице, превратился в «начальника транспортного отдела» израильского отделения компании — отдела, созданного за одну ночь, чтобы я мог его возглавить. Мы с «Бегемотом», раньше перемещавшиеся по следам перелетных птиц, начали теперь перевозить лекторов, и певцов, и артистов, а поскольку мы оба готовы унизиться переходом с асфальта на грунт — также ведущих инженеров электрической компании, иностранные телевизионные группы и важных гостей канцелярии главы правительства и министерства иностранных дел. Именно так я встретил того пальмахника из Америки и его товарищей, которые ездили со мной на Мицпе Гар-Эль, и на кладбище в Кирият-Анавим, и в монастырь, из которого вылетел последний голубь Малыша.

И вот так, в ходе всех этих поездок и разъездов, я начал мало-помалу размышлять о возможности вообще не возвращаться, а найти себе другой дом, собственное место в мире. Недовольство жизнью в доме Лиоры точило меня уже давно, но сейчас мне представилась возможность смотреть и искать. И не раз, привозя лектора, или певца, или бродячего организатора коллективных пений в какие-нибудь небольшие поселки, я пользовался удобным случаем и, пока мой пассажир выступал в местном клубе или районном доме культуры и спорта, ходил по улицам, высматривал объявления «на продажу» и искал пустые дома, которые желают заполниться новым человеком, обновиться самим и его обновить.

Если я видел такое объявление на доме и кого-нибудь внутри, я стучал в дверь. Если дом был брошен, я подходил и заглядывал в окна. Порой я вызывал опасливые подозрения соседей: кто я такой и что, собственно, здесь делаю?

— Я привез артиста, который сегодня вечером будет выступать в вашем клубе.

— И что ты тут ищешь?

— Дом.

И мое настроение сразу поднималось. Как мало на свете людей, которые могут так легко объяснить, кто они и чего они ищут.

1

Пошел я искать себе дом. Чтоб укутал меня со всех сторон, чтобы было у меня порой убежище. Бродил по маленьким деревенским улицам, пестрым от чередованья света и тени да переклички горлиц. Заглядывал, стучал, заходил в магазины и лавки, расспрашивал покупателей, изучал доски объявлений, истыканные кнопками и усеянные пожелтевшими записками. Навещал правления, с их одинаковой повсюду серостью столов и людей и одинаковыми аэроснимками на стенах: лоскутное одеяло плантаций и полей, прямоугольники хозяйственных построек, дворы с черно-белыми точками — коровы, застывшие в янтаре линзы.

Как орел кружил, высматривая мертвых, и надорвавшихся, и тех, что уже на смертном одре. Встречал разорившихся крестьян. Сводил вместе расставшиеся пары. Осматривал дворы, утопавшие в пыли и колючках. Пил чай со стариками, которые отказывались продавать, и представал перед сыновьями, которые ждали отцовской смерти. Голуби шумели на заброшенном сеновале, ветры — в проломленной крыше. Видел несбывшиеся мечты, обманутые любови, крошащийся бетон и серые сетки паутины на стенах.

Кочевник. Кочую по всей стране, руки на большом послушном руле «Бегемота», ищу, выискиваю и в конце концов, представь себе, нахожу. Вот он, дом, который ты предназначила для меня: маленький и жалкий на вид, но два старых кипариса высятся в проеме его окна — точно, как ты любила и наказала, и два могучих рожковых дерева раскинули кроны в углу двора, и трава пробивается в трещинах тротуара, как ты хотела и велела.

Здравствуй, дом. Со стен твоих сыплется штукатурка, твоя дверь заколочена гвоздями, твои окна забиты досками, но комнаты за ними пустынны, и их эхо зовет меня войти. Большая ящерица пробежала по жестяной канаве водостока, и ее когти отозвались дрожью на моей коже. Старые, обвисающие соломой воробьиные гнезда глядели из щелей под крышей. Я обошел вокруг, продираясь сквозь заросли разгневанного чертополоха ростом с меня самого. Засыхающий инжир, лысеющая трава, умирающий лимон. Неожиданный шорох вспугнул мои ступни — большая медянка выскользнула из-под моих ног и исчезла.

Позади дома подстерегал меня безлюдный простор. Широкий и спокойный, он прикидывался равнодушным, но там и сям приукрашал себя зеленью и, в отличие от других пейзажей в этой стране, не был изуродован шоссейными дорогами, столбами высоковольтных линий или пятнами других поселков. Только холмы за холмами, точно овечьи спины, — всё удаляются и удаляются и, удаляясь, бледнеют, постепенно сливаясь с горизонтом, да склоны всё больше желтеют с расстоянием, и на них фисташковые деревья, маленькие, упрямые, кривые. Тут — одинокое рожковое дерево, там, за воротами из проволоки и прутьев, — пастбища для скота, а в маленьких вади — низкие, гладко обработанные террасы и пешеходные тропы. Пейзаж простой, но лукавый и влекущий, такой, что можно выйти из дома и прямо шагнуть в его рамку.

Дом построен на склоне, и его западная сторона поддерживается столбами. В пустоте, что под ней, собралась всякая рухлядь: старый унитаз, доски, трубы и железные уголки. Между двумя столбами кто-то выгородил угол, заслонив его сеткой птичника, а за нею валяется жестяная кормушка, два поломанных ящика для кладки яиц и четыре маленьких странных холмика из перьев. Я пошевелил их носком ботинка и ужаснулся — то были высохшие трупики четырех куриц. Тот, кто жил здесь до меня, оставил их тут взаперти, умирать от голода и жажды.